— Ах, мамочка, глупенькая ты моя мамочка! Неужели ты не понимаешь, о чем папа тебя просит, о какой стирке он говорит?

— Об одежде, о белье…

— Да нет же! Это только образ того, что ему от тебя надо, — ну, чтобы ты догадалась и сама поняла.

— Что я должна понять?

— Что надо молиться Богу о прощении его грехов — вот о какой стирке речь!

— Ты думаешь?

— Да я в этом уверена! Папа говорит с тобой тем языком, который тебе понятен Одежда, белье — это символ его нераскаянных, неотмытых грехов.

— А почему же он снится не тебе, ведь ты у нас в этом лучше разбираешься — в грехах?

— Да потому, что я — его дочь, а дети, конечно, могут и должны молиться за родителей, но только об их грехах им нечего размышлять. А вот ты — ты совсем другое дело: кто лучше знает грехи мужа, чем его жена? Вы же с ним были и остались одна душа.

— Это верно, мы всю жизнь с ним душа в душу прожили. Так что же я должна теперь делать, по-твоему?

— Отмаливать папины грехи. Записки на Литургии за него подавать, поминание в храмах и монастырях заказывать, милостыню раздавать. Но прежде чем все это делать, самой тебе исповедаться надо и причаститься.

— Ох! Я ведь последний раз причащалась в двенадцать лет, когда еще твоя бабушка была жива. С тех пор полвека прошло! Но я готова. В Бога-то я верю как-никак… Да пора же и мне о душе подумать, годы напоминают. Так ты думаешь, это ему поможет, если я начну жить церковной жизнью и о нем молиться?

— А вот сама увидишь!

В пятницу после занятий Лидия Николаевна поехала в Печоры: там жил и служил ее духовник, иеромонах отец Василий.

— Батюшка, дорогой, а у меня для вас подарок! Я к вам одну заплутавшую душу хочу привести на беседу, ну и на исповедь, если получится.

— Еще одну заплутавшую душу? Да уж ясно, какие от вас подарки мне, старому! Нет чтобы носочки связать батюшке и успокоиться на этом, как другие прихожанки, а вы все души да души мне доставляете! — засмеялся отец Василий. — Душа-то хоть православная на этот раз?

— Православная. И даже когда-то в храм ходила и причащалась.

— И как давно эта ваша душа у исповеди не была?

— Пятьдесят лет, батюшка!

Ахти мне, иерею немощному! — ахнул батюшка. — Да, вот уж подарочек! Ну, ведите, ведите свою заблудшую душеньку. И поскорей ведите, а то уведут лукавые в сторону.

Вы-то уж знаете, как они действуют, когда кто-то в храм направляется.

— Бесовские шлагбаумы?

— Они самые.

— Так можно ее прямо завтра на всенощную привести, чтобы потом вы с нею побеседовали?

— Нужно! Ведите!

Но узнав, что «заблудшая душенька» — родная мать Лидии Николаевны, отец Василий беседу в субботу отменил.

— Едем прямо сейчас к вам домой! — заявил он и быстрым шагом направился к своей машине, старенькой, разбитой на псковских дорогах «Волге». Они поехали в Изборск, домой к Лидии Николаевне. Там он имел сначала долгую беседу с Ольгой Павловной, а потом исповедал ее. А после исповеди еще чайку с ними попил и о снах с ними поговорил.

— Про такие сны я часто слышу. Мы о них ничего не знаем: может, это собственные наши душа и совесть нам через сон подсказывают, как именно мы можем и должны нашим умершим послужить, а может, это сам Господь Бог, по великому и неизъяснимому Своему милосердию, дает нашим дорогим отшедшим возможность во сне поведать нам о своей нужде. Святые отцы учат большой веры снам не давать, потому что сны и бесами насылаются. Но такой сон, следствием которого явится ваш собственный приход в храм и ваша усиленная молитва за усопшего супруга, — это уж точно не от бесов!

В эту ночь Ольге Павловне снова приснился муж. Он стоял все в той же заношенной морской форме, но уже не плакал и ни о чем не просил — только смотрел на Ольгу Павловну умоляющими глазами. На следующий день, в субботу, она на местном автобусе поехала с дочерью в Печоры на всенощную, а после службы еще раз исповедалась и потом дома слушала, как дочь читает долгие молитвы — «Последование ко святому причащению». Она так устала от новых впечатлений, что после молитв уснула сразу и очень крепко, и в эту ночь ей ничего не снилось.

В воскресенье она причастилась — впервые после пятидесятилетнего перерыва; на этой Литургии она впервые подала записку за упокой раба Божьего Николая. А в понедельник она на рассвете пришла в комнату Лидии Николаевны и разбудила ее.

Доченька, проснись! Ты только послушай, что мне что приснилось! Снова во сне услышала звонок, открыла дверь и увидела твоего папу. Он стоял такой радостный, помолодевший, свежевыбритый, в новенькой форме и белоснежной рубашке. А в руке у него был маленький чемоданчик, с которые он обычно уходил в рейс. Помнишь?

— Помню, мама. Он еще после рейса в нем рубашки в прачечную относил.

— Вот-вот! И говорит он мне: «Спасибо тебе, Оленька! Теперь и я одет не хуже других и мне больше не стыдно. Вот еще бельишко осталось, ты уж постирай, ладно?» — и протягивает мне чемоданчик. А я его беру и тут же просыпаюсь. И у меня так легко-легко на сердце! Я никак больше не могла оставаться в кровати, ты уж прости, что я разбудила тебя!

— Ничего, ничего, мамочка! Правильно сделала, что меня разбудила. Ну вот, теперь ты веришь, что исполнила его просьбу, правда?

— Да, мне тоже так кажется! — сказала Ольга Павловна и… заплакала. Но это были уже слезы облегчения и радости.

С тех пор такие сны Ольге Павловне уже больше не снились.

«Страшнее моего горя и на свете не бывает!» — сказала по телефону моя подруга Татьяна, когда я позвонила ей в Вятку, узнав о ее несчастье. В общем-то я с нею была согласна: какое горе может сравниться с потерей единственного сына, двадцатитрехлетнего здорового молодого человека, только что закончившего институт, успешно начавшего самостоятельную жизнь и, между прочим, собиравшегося вот-вот жениться?.. И смерть какая-то странная, наводящая ужас и оторопь: он скончался во сне от остановки сердца, ничем перед этим не болея ни одной минуты, и причину смерти врачи установить так и не смогли. Потеря маленького ребенка — страшная беда и тяжелое переживание, но у молодой мамы есть хотя бы надежды родить другого, а вот у Татьяны, которой было уже далеко за сорок, такой надежды уже не было. Да и муж ее умер лет пятнадцать тому, назад, тоже, кстати, от остановки сердца во сне, как и Владик. Больше она замуж не вы ходила и даже не пыталась, решив всю жизнь отдать единственному сыну…

Часами беседовали мы с Татьяной по телефону; чем я еще могла помочь ей, если между нами сутки езды на поезде? Так прошло полгода, и я видела, что горе ее остается таким же безысходным и даже не притупляется. Надо было изловчиться, выкроить время и просто поехать к ней и там на месте смотреть, что можно сделать. В общем, отправилась я в Вятку, по дороге в поезде размышляя, чем же мне помочь моей подруге, как ее утешить, как помочь выползти из-под придавившей ее каменной беды? И как объяснить ей, маловерной, что в таком горе может помочь только одно — молитва Господу? Причем поможет это и ей, и ее сыну. Вот последнее объяснить оказалось труднее всего.

— Танюша, но ты же верующий человек, ты же должна понимать, что сын тебя покинул не навсегда, придет время — и вы с ним встретитесь! А сейчас ты можешь помочь твоему Владику молитвами, милостыней, — завела я по пятому кругу, когда мы наполнили водой и включили третий электрочайник.

— Это ты так говоришь!

— Не я, а Православная Церковь и Святое Писание.

— Ну да, я знаю, слыхала, читала… И батюшка в храме мне то же самое сказал, когда Владика отпевали… Но я все время думаю, а что, если наша Церковь ошибается, и никому из умерших молитвы оставшихся на земле на самом деле не помогают?

— Слезы твои, думаешь, Владику очень помогают?

— Да нет, конечно. Только как же мне не плакать?

— Плакать о нем ты будешь всегда, и через двадцать лет вспомнишь и всплакнешь, но это нормально. Однако забиваться в угол и делать из этого плача образ жизни — это уж точно бесполезно для него! Вместо того, чтобы сидеть в темном углу и плакать, ты могла бы съездить в паломничество по монастырям, помолиться о сыне нашим святым, заказать везде поминания за Владика, раздавать за него милостыню… Ты разве уверена, что у него не было грехов? Он ведь не успел покаяться перед смертью…