Вдруг рука Морозова в толстой теплой варежке легонько коснулась плеча Стремянного.

Стремянной обернулся.

– Музей тут, на углу, – сказал Морозов. – Давай остановимся на минутку.

Они подъехали к двухэтажному каменному зданию, облицованному белыми керамическими плитками. Через весь фасад тянулась темная мозаичная надпись: «Городской музей».

Высокая дубовая дверь, открытая настежь, висела на одной петле.

Пологая лестница с полированными резными перилами была засыпана кусками штукатурки, затоптана грязными ногами.

Стремянной, Морозов и Громов поднялись по широким ступеням и вошли в первый зал.

Он был пуст. Из грязно-серой штукатурки торчали темные крюки, с них свисали узловатые обрывки шнуров. Кое-где поблескивали золоченым багетом рамы, обрамлявшие не картины, а квадраты и овалы пыльных, исцарапанных стен. На полу валялись обломки досок, куски мешковины, рассыпанные гвозди...

– Н-да, – тихо сказал Громов и, невольно стараясь приглушить звук шагов, гулко раздающихся в пустом здании, осторожно двинулся вперед.

Все трое пересекли зал, вошли в следующую комнату и невольно остановились на пороге.

В углу, склонившись над большим дощатым ящиком, стоял, согнув сутулые плечи, маленький старичок в меховой потертой куртке и что-то озабоченно перебирал длинными худыми пальцами. Старик был совершенно лысый, но лицо его обросло давно не стриженной седой бородой, которая острым клинышком загибалась кверху.

Услышав за спиной шаги, он как-то по-птичьи, одним глазом, поглядел на вошедших и вдруг, круто повернувшись, в радостном изумлении развел руками, не выпуская из них двух маленьких, окантованных черным картинок.

– Сергей Филиппыч!.. Товарищ Громов!.. – с трудом выговорил он задрожавшим от волнения голосом. – Вернулись!.. Вот это хорошо! Вот это отлично!..

– Это что! – сказал Морозов, и Стремянной едва узнал его голос, так много послышалось в нем радости и простого человеческого тепла. – Отлично, что вы целы и невредимы, Григорий Фомич. Только одного не пойму: что вы тут в этой разрухе делаете?

– Как это – что? – Старик с удивлением посмотрел на Морозова сквозь очки, косо насаженные на тонкий, чуть кривой нос. – Как это – что? На службу пришел. Ведь с сегодняшнего дня в городе советская власть, если не ошибаюсь...

– Замечательный вы человек, Григорий Фомич! – сказал Громов, подходя к ящику. – И замечательно, что вы остались живы...

– Жив! – Старик горестно покачал головой. – Я-то жив, да вот музей умер. Опоздали вы, товарищи!.. На один день опоздали... А ведь я обо всем подробно Никите Борзову рассказал... Добрался он до вас?

– Да, – мрачно сказал Морозов, – но, когда переходил линию фронта, его тяжело ранили, и он умер... Значит, все лучшее они увезли?

– Положим, не все! – запальчиво сказал старик. – Кое-что сохранить мне удалось. – Он повернулся и показал на несколько акварелей, которые уже успел разложить под стеклом стенда, стоявшего у окна.

Все трое склонились над витриной. Так странно было видеть в пустоте этих грязных, запущенных залов нежную голубизну акварельного моря, тонкий профиль женщины в пестрой шали, солнечные пятна, играющие на сочной зелени молодой рощи...

– Акварели эти я по одной выносил, – словно извиняясь, сказал старик и ласково положил на край витрины свою сухую руку – под тонкой, пергаментной кожей синели набухшие склеротические вены, – вынимал и сюда, на грудь, под рубашку... – Он показал, как это делал: быстро оглянувшись, распахнул и сейчас же опять запахнул куртку, и в этом его движении было столько трогательного и вместе с тем печального, что Стремянной невольно вздохнул и отвел глаза, словно это он был виноват в том, что не поспел вовремя и дал возможность гитлеровцам ограбить музей.

Он прошелся по залу среди беспорядочно нагроможденных, наскоро сколоченных ящиков и остановился возле того большого, над которым трудился Григорий Фомич, когда они вошли сюда.

– А тут у вас что? – спросил он. – Похоже, что картины.

– Да, картины, – вздохнув, сказал старик. – Очень порядочные, добросовестные копии... Конечно, хорошо, что хоть это осталось. Но, сказать по совести, я бы их все отдал за те десять драгоценных полотен, что они увезли...

– А из современного что-нибудь уцелело? – спросил Громов.

– Ничего, – ответил Григорий Фомич. – Это они сразу уничтожили. Уж лучше и не напоминайте.

– Ну, а что же у вас в других ящиках? – поинтересовался Морозов.

– Да то, что было в верхнем этаже, – ответил старик. – Старинная утварь, оружие пугачевцев, рукописные книги... Ну и всякое прочее... Как видите, собирались забрать все до нитки. А когда туго пришлось, схватили самый лакомый кусок – и давай бог ноги. Это уж осталось. Времени, видно, не хватило...

– И все-таки хотел бы я знать, кто здесь орудовал, – сказал сквозь зубы Стремянной. – Может, еще доведется встретиться...

Громов с усмешкой поглядел на него:

– Не позавидовал бы я ему в таком случае... А как вы считаете, Григорий Фомич, чья эта работа?

Старик пожал плечами:

– Да скорее всего бургомистра Блинова, он тут у нас главным ценителем искусств был. Ведь у меня, помните, все было подготовлено к эвакуации, свернуто, упаковано. А он, разбойник, обратно развесить заставил... Ценитель искусств!.. И верно, ценитель. С оценщиками сюда приходил. Для каждой картины цены установил в марках... А впрочем, не поручусь, что именно он вывез. Охотников до нашего добра здесь перебывало много!..

– А в народе не приметили, кем и в каком направлении вывезены картины? – опять спросил Громов. – Люди ведь все замечают. Вы не расспрашивали?

– Расспрашивал, – грустно ответил старик. – Но ведь это ночью было, а нам ночью выходить на улицу – верная смерть была. Сами знаете. Однако подглядел кое-кто, как этот мерзавец Блинов грузился. Запихивали к нему в машину какие-то тюки. А что там было – картины или шубы каракулевые, – это уж он один знает... А вот я знаю, что нет у нас теперь самых лучших картин. И все... – Он отвернулся и громко высморкался.

Все минуту молчали.

Морозов озабоченно потер темя.

– Так, так... Ну что ж, Григорий Фомич, приходите завтра ко мне этак часам к двенадцати. Поговорим, подумаем...

– Куда прийти-то? – спросил старик.

– Известно куда, в горсовет. Он ведь уцелел.

– На старое место? Это приятно. Приду. Непременно приду.

Пожав худую холодную руку старика, все трое двинулись к выходу. А он, склонив голову набок, долго смотрел им вслед. И на лице у него было какое-то странное выражение – радостное и грустное одновременно.

– В лагерь! – коротко приказал Стремянной, когда все снова сели в машину.

Но в эту минуту из-за угла опять появился капитан Соловьев. Чтобы не сердить начальника штаба, он старался не бежать и шагал какими-то особенно длинными, чуть ли не полутораметровыми шагами.

– Товарищ подполковник! – возбужденно начал он подойдя к машине и положив руку на ее борт. – Мы обнаружили местное казначейство...

– Казначейство? – с интересом переспросил Морозов и с непривычной для него живостью стал вылезать из машины. – Где же оно? А ну-ка, проводите меня туда!..

– Да что там, в этом казначействе? – Стремянной с досадой пожал плечами. – Какие-нибудь гитлеровские кредитки, вероятно... – Ему не хотелось отказываться от решения ехать в лагерь.

– Нет, там и наши советские деньги есть, огромная сумма, – их сейчас считают. Но, главное, знаете, что мы нашли? – Соловьев вытянул шею и сказал таинственным полушепотом: – Наш несгораемый сундук! Помните, который под Воронежем при отходе пропал?..

– Да почему вы думаете, что это тот самый?

– Ну как же!.. Разве я один его узнал? Все наши говорят, что это сундук начфина Соколова.

Стремянной недоверчиво покачал головой:

– Сомневаюсь. А где он стоит, этот ваш знаменитый Соколовский сундук? В казначействе, говорите?

– Никак нет. Он тут, рядом.

– Рядом? Как же он сюда попал?