— Какое значение все это имеет теперь? — слабо проговори­ла она, покрутила в тонких пальцах рюмку, допила вино и поста­вила рюмку на стол. Он молча ждал ответа. Тогда она подняла на него глаза и заговорила: — Конечно вспоминала. Так все глупо по­лучилось... Я ведь любила тебя по-настоящему, думала, всю жизнь вместе будем... А ты уехал!..

— Но на том вечере!..

— Что? Ну что было на том вечере? — перебила она. — Парень поцеловал меня — и тут же заработал пощечину. А ты раздул целую трагедию, распределился, уехал неизвестно куда, не написал ни разу...

— Как это не написал ни разу?.. Да я полгода письма одно за другим слал!

— Странно, я ни одного не получила.

— Это все твоя мать! — неожиданно      взорвался он.      — Она терпеть меня не могла!

— Мама?!. Зря ты так.

— А что тут удивительного? Твое счастье она видела по-своему. Я писал — ты не получала. На институт у меня не хва­тило ума написать. Я тогда подумал, что ты меня не простила.

Она невесело усмехнулась:

— Господи, двадцать три года спустя... — и она придвинула к себе неизменную ресторанную под­жарку, явно желая сменить тему разговора.

Он внезапно оживился.

— А ты знаешь, что Новый год я встречал вместе с тобой? Ты только представь: холодища, пурга, в вагончиках буржуйки раскалились. У нас там сухой закон, поэтому была одна бутылка шампанского на весь командный состав. Посидели, побалагурили, разные ис­тории вспомнили — чокнулись шампанским под Новый год. И поче­му-то мне сделалось нестерпимо одиноко. Я ушел к себе, достал из чемодана институтскую фотографию, где нас Пашка Семкин на вечере снял, и мысленно с тобою выпил.

— Не может быть! — почти испуганно встрепенулась она.

— Почему? Все так и было. Я эту фотографию как зеницу ока берегу, везде с собой вожу.

— Да я не про фотографию!.. Этот Новый, 1977 год, я тоже встре­тила с тобой.

— Не может быть! — теперь воскликнул он.

— В самом начале пятого, — взволнованно продолжала она, — мне вдруг показалось, что ты где-то рядом. И это ощущение твоего присутствия было настолько четким, настолько реальным, что я ушла в свою комнату, вынула альбом с фотографиями и дол­го смотрела именно на этот наш снимок. А потом налила себе шампанского, мысленно чокнулась с тобой и выпила до дна.

— Просто невероятно... — произнес он ошарашенно. — Ты меня не разыгрываешь?

Она молча глядела на него. Ее глаза были бездонными и зе­леными, как колдовские омуты.

— Извини, — наконец сказал он вдруг охрипшим голосом. И оба разом ощутили себя осенними листьями, подхваченны­ми безжалостным вихрем.

— Удивительное совпадение,— начала она.

— Удивительное совпадение,— произнес он одновременно с нею.

И это заставило их невольно заулыбаться.

— А вообще-то я счастлива! — снова заговорила она. — С мужем мы друг друга понимаем. С тобой же... Я ведь ужасная до­моседка, а ты сам говорил, что по натуре цыган. Неизвестно, как у нас сложилось бы. Может мама и права была...

— Будем считать так. Хотя, жить со мной трудно, но инте­ресно! — прибавил он с иронией.

— Да уж, с тобою не соскучишься! — засмеялась она, и глаза ее засияли.

" Пассажиров, следующих в Сумы, просим пройти в зал реги­страции к стойке номер шесть, " — раздался бесстрастный голос из динамика над входом в ресторан.

— Ой, это же мой рейс! — по-девичьи всполошилась она. — Ра­ньше отправляют!

Сердце в его груди торкнулось и оборвалось. Чудо кончи­лось.

Они стали в очередь на регистрацию. И он сразу же почувствовал себя одиноким и заброшенным. Возникший было в ресторане кон­такт прервался. Он, их случайная встреча, прежние отношения, — все это, как виделось ему в этот момент, было для нее всего лишь эпизодом, то ли приятным, то ли досадным, о котором она сейчас же забудет, ступив на самолетный трап. И это чувство собст­венной чужеродности относительно ее жизни было чрезвычайно болезненным для него, хотя, если уж быть откровенным, он забудет об их незапланированной встрече гораздо быстрее, потому что, сто­ит вернуться на Трассу, как его тотчас возьмут в оборот местные не­урядицы, страшные морозы, почти пещерный быт и невероятная, до какого-то абсолютного нуля усталость. Когда, возвращаясь с работы в вагончик, он, здоровый, в сущности, мужик, будет с трудом запихивать в себя что-нибудь съестное, чтобы потом через силу раздеться, умыться и рухнуть на постель. А дальше — провал, чернота, сон без сновидений, напоминающий смерть.

Сразу после регистрации объявили посадку. Они обменя­лись неловким рукопожатием и несколькими банальными фразами.

— Ты напиши, — говорила она почти равнодушно, мысленно находясь уже далеко от него.

— А куда?

— Главпочтамт, до востребования. Фамилию я не меняла.

— Напишу. Ты зайди на почту обязательно.

— Непременно зайду! — она была уже в зоне контроля. Вдруг обернулась, помахала ему рукой и крикнула. — Только ты на­пиши!

И вот через огромные стекла аэровокзала он видит, как она идет к автобусу и за спиной ее бьются и трепещут темные волосы, напоминая крылья подраненной птицы. И в груди его сжимается что-то, шемяще и болезненно, — наверное, это душа, думает он, — и словно не было этих двадцати прожитых в разлуке лет, и хочется ринуться следом, остановить, удержать ее, не дать уйти безвозвратно.

Он изумляется сам себе, в растерянности трет руками лицо, слов­но стараясь сбросить наваждение, и осуждающе качает головой — а он-то думал, что уже не способен на такие чувства. Потом идет на улицу курить и думает о том, что для своих сорока двух она выглядит поразительно молодо, впрочем, и он для сво­их сорока пяти тоже, даже живота не наел. Возвращается в зал и долго смотрит по телевизору глупейший фильм, смысл которого до него не доходит. А потом называют его рейс — и все куда-то отодвигается. Он бежит в камеру хранения за вещами — жена надавала ему массу поручений и, кажется, он закупил весь список необходимых товаров, — регистрирует свой билет, взве­шивает багаж, и только тут мелькает мысль, что она наверное уже прилетела в Сумы, и он ощущает внезапную не­объяснимую ревность к той, другой, совершенно неведомой ему ее жизни.

Письмо первое

(середина апреля)

Здравствуй, Алла!

С нашей встречи в Москве прошла уже уйма времени. Тогда стоял сентябрь — теперь весна, хотя у нас до сих пор лежит снег и ночами довольно холодно. Ездил сегодня по делам на Трас­су, а на обратном пути завернул на эту маленькую почту. Сижу сейчас в жарко натопленной избе и пишу тебе письмо.

Свидание в аэропорту не забылось. Хотя, вернувшись на Трассу, я попал в такую круговерть, что было не до писем. Быть может, ты не поверишь, но в моей памяти сохранилась каждая мину­та встречи с тобой. Наверное потому, что это составляет слишком большой контраст окружающей меня жизни. В работе масса неразбе­рихи и рассогласованности, однако помаленьку положение вырав­нивается. Проснешься порой среди ночи и думаешь — ну за каким чертом ты ввязался в это дело?! Сколько можно жилы рвать?.. Не мальчик, пора и отдохнуть. Начало любой стройки всегда связано с отсутствием координации и согласованной работы многих служб и подразделений. Есть планы, есть реальность, а строитель оказывается между этих двух огней и получает одни тычки. Прихо­дится не только заниматься своим непосредственным делом, но и выбивать в министерстве лишние суммы денег, которые вовсе не ли­шние, добывать механизмы и пр., и пр.

Стройка наша уникальная и по протяженности будущей желез­ной дороги, и по суровости климатических условий, и по труднодоступности мест, через которые дорога пройдет. Базовый поселок раскинулся на горном склоне, спускающемся к реке. Пожалуй, его можно уже назвать городом, ведь в перспективе он станет одним из центров будущей Трассы. Пока что он застроен одноэтажными деревянными домиками. Его рассекает надвое автомобильная дорога, которая идет на север к Якутску. Ко времени моего приезда на­селение и площадь поселка резко выросли за счет размещения в нем строительных подразделений. Эти подразделения, строительно-монтажные поезда и механизированные колонны, стоят каждый обо­собленным поселочком, с собственными магазином, баней, детским садом, клубом, а в некоторых есть даже школы. Жилые дома — сборнощитовые одноэтажные домики.

Все это и есть сейчас моя жизнь.

В памяти вдруг возникла картина: ты уходишь в зону конт­роля — и что-то снова дрогнуло в душе. Конечно, ты теперь сов­сем другая, нежели двадцать лет тому назад. Написал эту фразу и сам усмехнулся — конечно, другая! Ты стала красивее и как-то значительней.

Я не льщу. Это сущая правда. Можно я иногда буду тебе писать, вот как сегодня? Надеюсь, и ты ответишь когда-нибудь... И придет твое письмо в бревенчатую избушку, за стойкой которой сидит миловидная девушка с толстой русой косой. Этот поселочек с почтой-избушкой находится несколько в стороне от Трассы, и почтовый индекс мехколонны другой. Мне удобнее, чтобы ты писала сюда (если появится желание вообще мне писать!). Я ведь всегда на ма­шине, заеду. В дверь заглядывает мой шофер. Здоровенный мужик! Мы с ним на днях шли по тропке, я уточнял направление будущей просеки, и он ушел немного вперед. Вдруг впереди какой-то шум! Я бегом туда — на моего Васю с дерева прыгнула рысь, прямо на плечи. Пока я добежал, он ее уже удавил. Смеется, жене на воротник! Но струхнул знатно: руки ходуном ходили, когда при­куривал.

Вообще-то все у меня нормально, хоть и здорово подустал. Недавно выговор получил, совсем не по делу, но настроение ис­портилось.

Передохнул немного — и в путь. Езда по здешним дорогам не для слабонервных, особенно при отсутствии оных (в смысле — дорог). Может, ког­да ты получишь это письмо, у вас будет настоящий весенний день с пичужками и лазурным небом... Передай от меня привет ве­сеннему Новосибирску! Всем тем заветным улочкам, по которым дав­ным-давно бродила влюбленная парочка...