Итак, ты убежал куда-то, а я осталась на вечере. Потом кто-то из ребят проводил меня до дома. Я думала, что ты позлишься несколько часов и образумишься. Но — ни на следующей день, ни через день, ни после защиты диплома ты не появился.

Я переживала, потеряла аппетит и сон, почернела и похудела. Случившееся казалось нереальным, невозможным, непостижи­мым. Раз столько времени ты обходишься без меня — значит, не любишь!! Когда же случайно через твоего друга узнала, что ты распределился и уехал на Восток, — это было настоящим шоком.

Короче, с тяжелой депрессией я попала в нервное отделение. Получала какие-то лекарства, уколы и ждала, ждала... Ну не мог ты не написать! В это просто невозможно было поверить. И я уговаривала себя, что, наверное, ты устраиваешься на новую рабо­ту, что скоро все у тебя образуется, и ты непременно пришлешь мне письмо. Но время шло. И только зимой мне стало окончатель­но ясно — ты не напишешь.

Третий курс заканчивала в состоянии полной прострации. Спа­сибо девочкам из моей группы, которые обращались со мной пре­дупредительно и деликатно, как с тяжелобольной. Да я и была больной! Время действительно лечит — и постепенно я тоже стала возвращаться к жизни. И даже вечера стала посещать, вот только шутить и смеяться совсем разучилась. Но тебя не забыла, вернее, урока, который ты мне преподнес.

Не хотелось копаться в прошлом, хотя все давным-давно пе­режито и опустилось на самое дно памяти. Но ты первый начал! А может ты прав, может, нужно было выговориться, наконец, друг перед другом, чтобы предать это прошлое настоящему забвению.

Вчера были с мужем на даче. Участок недалеко от речки, дальше — березовый лес. День был светлый и радостный — я заго­рала и купалась. Березовый лес, весь пронизанный солнцем, что-то тихонько шелестел, будто нашептывал мне свою тайну. В воздухе летали паутинки с крохотными паучками-парашютистами. Я легла в траву на опушке, раскинула руки и глядела в небо. Синее, чи­стое, глубокое, оно словно затягивало меня в свою бездонную воронку, и в какой-то миг мне показалось, что я лечу. Быть мо­жет, просто ненадолго задремала...

Солнышко было ласковым и теплым, а не жгучим, как в сере­дине лета. Березовые стволы, возвышавшиеся неподалеку, как бы сами излучали тихий молочный свет. И сильно, до одури пахли разомлевшие на солнце травы. Я словно сама сделалась частью этого лесного мира, только глазами следила за сновавшими по стеблям травы, по моим рукам букашечкам, делавшим свою преис­полненную их букашечьего смысла работу. Наверное люди со сто­роны выглядят точно также забавно, как эти божьи твари, суетятся чего-то, куда-то торопятся — и все из-за какой-нибудь ерунды, модной тряпки, автомобиля, должности... Неумные мы существа. Природа куда мудрее.

Ну, вот еще философ в юбке нашелся!..

А дома все нормально (тьфу! тьфу! тьфу!). Муж у меня прекрасный, за него я вышла через два года после нашего с тобой раз­рыва. Волосы у него русые, волнистые, и голубые глаза. Рост немного подвел, всего на три сантиметра выше меня, но по-своему он даже весьма привлекателен; сейчас, правда, отрастил животик, и я постоя­нно его за это пилю. Прежде служил на заводе, теперь препода­ватель техникума радиоэлектроники. Зарабатывает неплохо, к то­му же отпуск два месяца. В каждой группе, где он ведет эту свою электронику, обязательно находятся две-три студентки, ко­торые влюбляются в него со страшной силой, письма пишут, по­сле работы поджидают, на консультации бегают. Об этом он мне рассказывает с иронией, но внутренне ему это льстит. Я в ответ всегда, говорю: "И правильно влюбляются — ты у меня красивый!'' Он вроде бы на мои слова сердится, а на деле очень доволен.

Знаешь, где я пишу письмо? На конференции! Новациями нас не балуют, вот уже два часа внушают, что надо добросовестно работать и читать медицинские издания. Работаю я добросовест­но и даже журналы медицинские выписываю, вот только для прак­тического врача толку от них мало. Зато лекарств новых очень много. Раньше сердечники, считай, были смертниками, теперь же живут и трудятся десятки лет. А ту старушку, помнишь, я в дом престарелых определила. Уж она благодарила меня!.. И у меня с души камень свалился — пусть отдохнет на старости лет. Но ведь в чем-то и она была виновата: сына упустила!

Ах, Саша-Сашенька!.. Ну, зачем ты меня растревожил? В душе ожило прошлое — и словно я перед тобой в чем-то виновата. Да так оно и есть! Ведь во всем случившемся присутствует и доля моей вины...

Все! Не надо об этом. Мне казалось, что прошлое умерло, но наша встреча буквально всколыхнула мою душу. Сейчас внутри такая катавасия!.. Я боюсь, боюсь... Тебя... себя... Лучше нам прервать переписку, пока не поздно. Идет? Давай будем ра­зумными людьми. Вот и конференция завершилась. Вовремя — я как раз допи­сала письмо.

Прощай, Сашенька!

Р.S. На Главпочтамт приходить больше не буду.

Письмо девятое

( конец августа)

Ты, Алла, не права!

Нет, рассуждая здраво, ты пишешь справедливые вещи. Но надо ли убивать в себе лучшие чувства?.. Человек ведь не запрограммированный автомат и гораздо чаще он действует под влиянием эмоций, нежели холодного рассудка. И, по большому счету, это правильно.

Для меня такое счастье снова обрести тебя. Пусть все про­изошло случайно, пусть! Но хорошо ли с твоей стороны пытаться, походя, убрать меня с твоей дороги? Стоит ли нам во второй раз совершать одну и ту же ошибку? И если первая целиком на моей совести, то вторая будет на твоей.

Неужели, моя хорошая, ты не поняла до сих пор, что я тебя люблю?! Ты — солнышко мое, которое высветило мою однооб­разную и тяжелую жизнь. За твоими письмами я мотаюсь по жутко­му здешнему бездорожью многие километры, как последний маль­чишка.

Моя юношеская любовь к тебе это что-то особенное, это был взрыв, полет за облаками, невыразимое счастье!.. После тебя моя жизнь стала обычной, то есть — никакой. Да, у меня появи­лась семья, и все пошло по заезженной колее: работа — дом, и снова работа, и снова дом. По-своему я любил жену, детей, но как-то спокойно, обыденно, как все. Сутками пропадал на своих объектах: от настоящего мужского труда не прятался ни­когда. Отношения с женой складывались приемлемо, хотя поначалу, особенно до рождения детей, она очень ревновала к тебе и даже в порыве ненависти порвала однажды мои институтские фотогра­фии. Из-за этого мы крупно поссорились. Она закатила истери­ку — я пригрозил, что уйду. Она проплакалась и, вероятно, обдумав на трезвую голову случившееся, никогда больше не возвращалась к этой теме. А кусочки фотографий я отнес на работу и тщательно их склеил.

Дети мои выросли и живут собственной жизнью, и теперь ме­ня ничто более не связывает с женщиной, которую я называю же­ной. Ничто, кроме привычки. Между нами образовалась стена не­понимания, сквозь которую достучаться друг до друга становит­ся труднее с каждым годом. У меня возникло ощущение, что я ее раздражаю постоянно, одно мое присутствие раздражает. Каждый из нас существует сам по себе, не пуская другого в свою лич­ную жизнь. На работе мне даже прозрачно намекали, что у нее есть любовник, — и черт с ним! — мне все равно.

А женщина она неплохая и по натуре жизнерадостная. Вот то­лько очень уж мы с нею разные. По натуре она мещаночка. Я не вкладываю в это слово уничижительного смысла, пожалуй, для жизни такой человек самый подходящий. Ну, нравятся ей дорогие вещи, хрусталь, золото — что с того? Многие грешат этим, мож­но только радоваться, что у людей, наконец, появились деньги. Грустно другое: когда квартира, машина, дача становятся не сто­лько символом жизненного успеха, сколько смыслом самой жизни.

Не хочу изображать перед тобой совершеннейшего бессребреника, я тоже предпочитаю комфорт бродячему существова­нию. Но самой природой во мне заведена какая-то пружина, кото­рая заставляет меня ехать в самые труднодоступные места, на самые сложные стройки. Стоит мне обосноваться в городе, обус­троить квартиру и пожить год-полтора, как меня одолевает тос­ка. Не хватает простора, сибирского размаха, я буквально на­чинаю задыхаться среди городской суеты. Внутри нарастает ощу­щение, что настоящая жизнь течет мимо меня, а я отсиживаюсь на ее обочине в тихой безопасной гавани. И тогда я срываюсь с уже насиженного места, насмерть поругавшись с женой, и уезжаю к черту на рога.

Каждая новая стройка начиналась с нашего разрыва. Я уез­жал — она оставалась с детьми в городе. Когда я более-менее обустраивался, они ко мне перебирались. Постепенно наши вре­менные разъезды все удлинялись. Я не осуждаю ее, напротив, благодарен, потому что жизнь на новостройках да еще с малень­кими детьми — не сахар, и все же она всюду следовала за мной.

Уже не раз и не два я внушал себе: "Саша, пора остановиться! Ты не молод. Дай отдых себе и жене. Ей хочется тепла и до­статка — ведь она не девочка". Я давал себе страшную клятву, что эта стройка уж точно — последняя. И не однажды становился клятвопреступником, потому что через какое-то время меня бук­вально срывала с места некая сила, бороться с которой я не мог.

Эта Трасса — действительно последняя. Подписал контракт на семь лет. Видит бог, я сюда не рвался. Когда предлагали — от­казался. Условия экстремальные, у меня язва, жена ни в какую! В общем, категорическое "нет". Но ведь я опытный строитель со стажем работы на труднейших стройках, меня вызвали в обком и долго разговаривали. Короче: кто если не ты?! Я согласился по­сле долгих колебаний. Жена отказалась ехать наотрез. Приехала она ко мне только через год. Что же удивительного — жить в вагончике, когда по утрам волосы примерзают к стене, радости ма­ло. Но мы делаем грандиозное дело, которое во всем объеме оценят, быть может, лишь наши потомки.