Я беседую с перебежчиком хорунжим Ровнягиным.

— Почему вы ушли из Владивостока и двинулись на Якутск? — спрашиваю у него.

— Мы знали, что Владивосток красные заберут, так как японцы заявили, что они уходят, и нам поневоле пришлось бы уходить в Японию или Китай. Мы были уверены, что Якутию займем и пойдем дальше на Сибирь.

— Значит, вы в Якутии мимоходом?

— Да. Мы рассчитывали из Якутска двинуться на Иркутск, поскольку нам говорили, что в Сибири повсюду восстания и что нас там ждут.

— А что лично вас заставило идти в Якутию?

— Мне хотелось попасть домой, повидаться с родными. К тому же я предрасположен к туберкулезу, а во Владивостоке климат сырой, вредный для легочных больных. В Якутии же, я слышал, климат сухой, сильные морозы, вот я и поехал с дружиной Пепеляева.

— Где ваша родина?

— В Семиреченской области, село Большой Токмак.

— А Михайлов откуда?

— Тоже Семиреченской области, из станицы Большой. Это недалеко от города Алма-Аты.

— Как же вы думали пройти этот путь от Якутска до Семиречья? Неужели с оружием в руках?

— Да. Мы надеялись, что свергнем Советскую власть.

— Почему вы шли против Советской власти?

— Я был против всех крайних партий и крайней левой и крайней правой. Я не хотел, чтобы властвовала какая-нибудь одна партия.

С удивлением смотрю я на перебежчика. Неужели и другие белогвардейцы всерьез были уверены, что Якутскую автономную республику они заберут голыми руками, а Красную Армию закидают шапками и пойдут на Сибирь?!

Светает. И по мере того как рассеивается тьма, виднее становится нам осажденный лагерь, все меньше верится в избавление.

Вдруг за озером на опушку леса выехали четыре всадника. Они что-то кричат, машут винтовками. Потом, заметив наше красное знамя, карьером пускаются к окопам. Следом за ними из лесу показалась новая группа. Впереди ее «дед» Курашов на своем неизменном гнедом коне Ваське и командир дивизиона Мизин.

Всадники вихрем врываются во двор. Бурная радость охватывает нас. Беспрерывно гремит «ура». Заключаем друг друга в объятия, целуемся.

Раненые, оставшиеся в хотоне, запели «Интернационал», и тогда все мы, как один, подхватили могучий гимн борьбы. Многие не выдерживают и плачут.

Но вот постепенно бурная радость улеглась. Пришло несколько подвод с продовольствием, табаком, медикаментами. Их быстро разгрузили. На освободившихся подводах стали перевозить раненых в дальние юрты. Фельдшеры ушли туда же и приступили к перевязке. Тела убитых снимали с баррикад и складывали рядами во дворе.

Прибыло несколько десятков подвод с заячьими одеялами, оленьими и собачьими дохами, с тулупами.

«Дед» Курашов со своим штабом вошел в юрту. Только теперь почувствовалось отсутствие в ней стола и скамеек, которые были сожжены в камельке во время осады. Но все нужное быстро притащили из других юрт. Сели. А слова все еще не идут с языка.

Один из прибывших вынул из кармана кисет, осторожно высыпал все содержимое на стол:

— Закуривай!

Мы потянулись к табаку. Зашуршала газетная бумага. Каждый сворачивал цигарку побольше, чуть ли не с настоящую козью ногу.

«Дед», никогда не расстававшийся со своей трубкой, взглянул на табак, встал, медленными, спокойными движениями начал ощупывать себя, потом уже беспокойно стал рыться в своей полевой сумке. Выражение лица его становилось все озабоченнее. Он заглянул под стол.

Все начали осматривать пол юрты.

— Что, деда, потерял?

Курашов машинально вынул изо рта потухшую трубку, плюнул с досадой и проговорил:

— Да вот трубку потерял! Покурить бы надо, а она куда-то запропастилась.

Кто-то усмехнулся:

— А что у тебя в руке?

Раздался дружный взрыв хохота. Засмеялся и сам «дед», а затем промолвил:

— Вот так штука! Никогда со мной этого не было. Разволновался, видно. Много воевал, но такое, как у вас в Сасыл-сысы, первый раз вижу. От такой картины не только трубку, а и голову потеряешь.

Ефиму Ивановичу Курашову не больше тридцати пяти лет. Он среднего роста, с темной бородой и с такими глазами, под взглядом которых нельзя лгать.

Красноармейцы прозвали его «дедом» за медлительность, основательность, простодушное обращение. Даже провинившегося бойца он урезонивал, не повышая голоса:

— Друг любезный, ты подрываешь авторитет Красной Армии, бросаешь пятно на весь отряд. Надо беречь честь нашу, красное знамя — оно залито нашей кровью.

И надо сказать, такая манера разговора с провинившимся всегда достигала цели. Красноармейцы любили «деда» и сами поддерживали в отряде высокую дисциплину.

Скоро раненых начали эвакуировать в Амгу. Солнце пошло на закат, когда в лесу, за озером, скрылась последняя повозка.

Уходили и мы. Отряд выстроился во дворе. Люди помрачнели, фигуры стали мешковато-сутулыми, заросшие бородатые лица сосредоточены. Мы прощались с погибшими товарищами, прощались с хотоном и юртой, волей судьбы ставшими крепостью Октября на глухом, далеком Советском Севере.

Кто-то запел «Вы жертвою пали в борьбе роковой», остальные подхватили хриплыми, простуженными голосами. Двести винтовок и четыре пулемета трижды разрядились залпами прощального салюта. Сухим раскатистым эхом отозвалась тайга, глухим рокотом ответили ей угрюмые великаны горы.

Таежный скиталец ветер колыхнул знамя. Все изрешеченное пулями, оно гордо реяло над бойцами, которые сдержали свою клятву во имя революции…

Отряд оставил Сасыл-сысы. Здесь, на этой Лисьей Поляне, было положено начало конца «наполеоновским замыслам» колчаковского генерала, полководца без армии.

Избавление Якутии от белобандитов стоило нам очень дорого. В осаде наш отряд потерял больше половины своего состава: девяносто шесть раненых были эвакуированы в Амгу, шестьдесят три убитых товарища приняла братская могила в Сасыл-сысы. И только сто двадцать три уцелевших бойца переходили озеро, втягивались в опушку леса, готовые, если потребуется, пойти в новый бой с врагами Советов и, не задумываясь, отдать за народное дело свои жизни.

11 марта пепеляевская дружина пришла в д. Петропавловское. А на следующий день, очистив у жителей все амбары, забрав хлебные запасы, белогвардейцы направились вверх по реке Мае к устью Аима. Теперь в дружине насчитывалось всего лишь около двухсот пятидесяти человек, из них тридцать раненых.

Для преследования бегущего противника было выделено два отряда. Один, под командой Мизина, должен был выйти на реку Маю и занять станцию Аимская, до которой было около трехсот сорока верст. Пепеляеву же до Аима предстояло пройти около трехсот пятидесяти верст. Обойти или миновать эту станцию он не мог — других дорог не было.

Второй отряд — Курашова — должен был двигаться по следам пепеляевской дружины и также выйти к Аиму, где и соединиться с Мизиным.

Когда отряд «деда» вошел в Петропавловское, население встретило его со слезами радости. Председатель сельсовета сообщил, что в деревне добровольно остались 47 пепеляевцев, пожелавших сдаться в плен на милость Советской власти.

Не задерживаясь в селе, Курашов 14 марта выступил в погоню. Через неделю, пройдя двести тридцать три версты, отряд «деда» догнал пепеляевцев в устье реки Юдомы. К тому времени в отряде Курашова появилось много босых, обувь пришла в негодность. Красноармейцы вынуждены были сами делать подобие обуви из сырых, кож. Кормить лошадей было нечем. Приходилось рубить тальник и давать его животным вместо сена. А белые своих коней кормили зерном, отобранным у крестьян в Петропавловском.

На другой день, следуя по пятам пепеляевцев, отряд обнаружил сильную заставу противника. Наступать здесь было нельзя: мешали ледяные торосы. Курашов решил обойти заставу по скалам и глубокому снегу, на что потребовалось четыре часа.

За это время пепеляевцы снялись и ушли. Красноармейцы даже слышали, как Пепеляев здоровался с выстроившейся колонной:

— Здравствуйте, братцы добровольцы!

— Здравия желаем, брат генерал!