И точно, это его дом. Странно, но трогательно. Можно даже позавидовать. Ифигения, царственного вида гречанка зрелых лет, с высоко подобранными черными с сединой волосами, привычно целует его, словно собственного сына, задает пару вопросов, после чего поворачивается ко мне, целую минуту изучающе смотрит в лицо (ну чем тебе не свекровь?) и наконец произносит церемонно:

— Херо поли, Елена.

— Она говорит «приятно познакомиться», — подсказывает Нейл.

Я, кивнув, отвечаю:

— Спасибо. Мне тоже.

Хозяин и младший сын хозяина ведут себя так, будто ничего особенного не происходит. И правильно делают, ведь я всего-навсего приехала посмотреть работы мистера Бреннана и вовсе не собираюсь становиться членом клана.

Йоргас немного запоздал, мы уже перекусили козьим сыром, холодной телятиной и салатом с маслинами, выразили свою признательность и уединились в мастерской. С истинно греческой непосредственностью он ворвался к нам без стука (Нейл как раз начал раскладывать передо мной на полу серию рисунков, посвященных истории Средиземноморья), произнес без запинки целую речь и полез к Нейлу целоваться.

— Так принято между родственниками, — оправдывался тот со смехом, когда мы снова остались одни, — ничего такого, о чем ты подумала. Честное слово.

— Эти люди считают тебя своим родственником? Ты же просто снимаешь у них комнаты.

— Я давно с ними, Элена. Они привязались ко мне, а я к ним.

И вот я стою, смотрю на его картины, и по моей спине стекает холодный пот. Сказать, что они хороши, значит не сказать ничего. Я смотрю и не могу вымолвить ни слова. Смотрю и боюсь позабыть хоть что-то из увиденного в этой просторной светлой комнате с окнами на море. И дело даже не в том, что он мастерски играет цветом и превосходно чувствует форму (прямо скажем, далеко не каждое его произведение имеет сюжет, как таковой), а в том, что здесь присутствует подлинная магия — искусство погружения зрителя в мифологическое царство, которое каждый от рождения носит в себе самом. Созерцание его картин провоцирует нашествие бессознательного, перед которым современный человек, как правило, оказывается бессилен. Есть такие художники — Густав Климт, Макс Эрнст, Пол Клее; можно спорить о причинах их заслуженной (или незаслуженной) популярности или преимуществе одной техники живописи над другой, но не пасть жертвой колдовства нельзя. Юнг считал способность творить подобные образы одним из симптомов шизофрении.

Нейл не спрашивает, что я об этом думаю. Все, что я думаю, написано у меня на лице.

В кармане у него зазвонил телефон. Впервые в моем присутствии. Какое-то время он молча слушал своего собеседника, брови его при этом едва заметно хмурились, потом толкнул дверь в смежную комнату, по всей видимости спальню, и, уже переступая порог, медленно проговорил:

— Я не вернусь, Ронан. Мне незачем возвращаться. Ты?.. Сюда, ко мне?.. Конечно, почему бы нет. Позвони накануне, я тебя встречу.

Он закрыл за собой дверь, и больше я ничего не слышала.

Какой-то Ронан собирается навестить его на Крите. Так-так, Ронан — это ведь мужское имя, если не ошибаюсь. Приятель? Любовник? Ведь был же Стивен. Спрашивать бесполезно, в этом я убедилась. Ни разу не встречала такого патологически скрытного человека, как Нейл Бреннан.

Вскоре он возвращается. Извиняющаяся улыбка, объятия, прикосновения… От его поцелуев меня охватывает эйфория, как от легкого белого вина в жаркий полдень. Вместо синей футболки на нем клетчатая рубаха с длинным рукавом, и я уже точно знаю, что прикрывают рукава — след укола.

Рискуя вызвать его недовольство, я высвобождаюсь из объятий и, отстранившись, заглядываю ему в глаза. Зрачки не изменили размеров, радужная оболочка осталась чистой. Значит, это не опиаты. Тогда что же? Узнаю ли я когда-нибудь правду?

Я узнала ее гораздо раньше, чем осмеливалась предположить.

Поздно вечером, лежа в постели при свете ночника, я вертела на пальце золотое кольцо, его подарок, и вспоминала поездку в Хора-Сфакион. Сад перед домом, весь в цветах. Взлетающие от ветра занавески на окнах. Лица людей, которые считали этого ненормального членом своей семьи. Картины, законченные и незаконченные, стоящие на мольбертах и просто вдоль стены, стопка эскизов, запах масляной краски, легкий хаос, сопутствующий всякому творческому процессу… Шедевры, вызывающие шок. Продукты созидательной деятельности правополушарного сознания.

Мне нечего бояться, Элена.

О чем он думает, лежа в одиночестве в своей постели? Скажем, сейчас. Обо мне или о людях, которых я не знаю? Которые тоже, каждый в свое время, дарили ему свою любовь, засыпали у него на плече, плавились от взгляда его нечеловечески зеленых глаз, изводили своей ревностью, сжимали до боли тонкие запястья…

Я не вернусь, Ронан.

Вчера, с законной гордостью наблюдая за тем, как я выгибаюсь под ним, издавая невнятные возгласы, теряя рассудок от наслаждения, он сказал: «Как только мужчина и женщина перестают сражаться друг с другом, они становятся счастливыми». Прекрасная мысль, которая редко приходит в голову представителям обоих полов. Грубые, заносчивые мужчины считают дурами обидчивых, строптивых женщин — вот и вся любовь. С этим же парнем можно в полном смысле слова отпустить себя на волю.

Глядя на него, сидящего на мотоцикле, или изучающего меню в таверне, или бредущего вдоль берега по щиколотку в воде, я не могла не вспоминать упоительную тяжесть его тела и хриплый шепот в темноте: «Бери меня, Элена, возьми от меня все, что сможешь». И я беру. Я уже неспособна обходиться без этой круглосуточной подпитки. Мы осуществляем непрерывное взаимодействие не только на физиологическом уровне, но и на эмоциональном, и на ментальном — одно неотделимо от другого. Я хочу его постоянно. Меня бросает в жар от звука его голоса, от взгляда его прищуренных глаз. Мое чувство к нему никогда не было платоническим. О, нет! Да и много ли я знаю о нем, чтобы любить его чистую душу?

Этой ночью я снова видела сон. Длинная, узкая улица, каких полно в Старой Праге, я иду следом за высоким человеком в черном плаще. Развевающийся от быстрой ходьбы подол плаща позволяет разглядеть каблуки начищенных до блеска сапог, а также что-то вроде меча в драгоценных старинных ножнах. Меч, по мнению доктора Фрейда, это всего-навсего фаллический символ, типичный для женских сновидений. Никакой особой смысловой нагрузки он не несет.

Мы идем довольно долго. На улице, кроме нас, никого. Наглухо заколоченные окна домов, черные трубы, обледенелые скаты крыш. По булыжной мостовой метет легкая поземка.

— Далеко еще? — спрашиваю я своего спутника.

— Уже пришли.

Он оборачивается, но лица я не вижу. Лицо скрывает черный капюшон.

— Вперед!

Он распахивает ничем не примечательную с виду дубовую дверь, ведущую, как мне сперва показалось, в подъезд жилого дома, но оттуда тянет такой непереносимой, такой запредельной жутью, что я отшатываюсь. Беззвучный хохот мертвецов. Могильный холод, холод заброшенного склепа.

— Вперед, вперед, — торопит проводник. — На этом пороге не медлят.

Я прижимаюсь к стене, пристально вглядываясь во мрак капюшона. Руки мои холодеют, ноги становятся ватными от страха.

— Кто вы такой? Почему заставляете меня идти туда? Что там, за дверью?

— Вам это известно, сеньора.

— Но там опасно! Я слышу лязг зубов или оружия. Там какие-то существа, с которыми мне не справиться! Прошу вас, не заставляйте меня! — Язык мне не повинуется. Губы окоченели. — Я не хочу!

Человек в плаще наклоняется ко мне, но я не слышу его дыхания.

«Вы должны пройти через врата тьмы, если хотите достичь белизны райского света»[31]->->.

Мне предстоит умереть, в этом нет сомнений. Боже, как страшно!.. Я содрогаюсь от слез.

— Хорошо, я пойду первым.

Переступив порог, он некоторое время прислушивается. Потом повторяет шепотом:

— Вперед. Смелее!

Ободренная его словами, я вступаю в сумрак преисподней. Вместе мы начинаем нисхождение по крутой каменной лестнице, которой нет конца. И если поначалу я принимаю своего спутника за одного из обитателей этого кошмарного, потустороннего мира, то теперь убеждаюсь, что и он здесь чужой. Такой же странник, как и я.