Мне было довольно неловко, поскольку он разговаривал со мной, как с незнакомым, и мои спутники могли подумать, будто я присочинил, когда рассказывал о близком знакомстве с ним. Неужели он совершенно меня забыл?

— Уж не знаю, сколько лет прошло с нашей последней встречи, — сказал я, стараясь держаться непринужденно.

Он глядел на меня всего-то несколько секунд, но они показались мне долгими, а потом вдруг заставил оторопеть, исподтишка мне подмигнув — так ловко, что никто, кроме меня, не заметил, и столь несообразно облику почтенного старца, что я едва поверил собственным глазам. Через мгновение его лицо стало прежним, подчеркнуто умным и невозмутимо созерцательным. Пригласили к столу.

Столовая тоже являла вершину хорошего вкуса. На чипендейлском буфете выстроились серебряные подсвечники. Мы сели на чипендейлские стулья вокруг чипендейлокого стола, посередине которого стояли розы в серебряной вазе, а вокруг серебряные блюдца с шоколадными конфетами и мятными пастилками, до блеска начищенные солонки тоже XVIII века. На кремовых стенах — гравюры сэра Питера Лели, на камине — набор фигурок из голубого фаянса. За столом прислуживали две горничные в одинаковых коричневых платьях, миссис Дрифилд, оживленно с нами беседуя, не спускала с них глаз. Удивительно, как ей удалось вышколить этих коренных жительниц Кента (выступающие скулы и румянец выдавали их местное происхождение) до такой безупречности. Ленч идеально отвечал случаю, он был разнообразен, но без роскошества: подали рыбные филейчики под белым соусом, жареного цыпленка с молодой картошкой и зеленым горошком, спаржу, крыжовенный мусс. И столовая, и ленч, и весь стиль казались точно впору литератору очень знаменитому, но не очень богатому.

Как свойственно писательским женам, миссис Дрифилд любила поговорить и не давала сникнуть беседе на своем конце стола; при всем желании нельзя было расслышать, что сказал ее муж на другом конце. Она была весела и оживленна. Неустойчивое здоровье и годы Эдварда Дрифилда обязывали ее почти постоянно жить в деревне, тем не менее она ухитрялась вырываться в город довольно часто, чтобы быть в курсе всех новинок, — вскоре у нее завязался активный обмен мнениями с лордом Сколайном о спектаклях лондонских театров и страшной толкучке в Королевской академии, куда ей пришлось ходить два раза, пока она увидела все картины, и все-таки не хватило времени на акварели. Она очень любила акварели. Они не навязчивы, а навязчивости она ни в чем не переносит.

Поскольку хозяин и хозяйка, как полагается, сидели с двух концов стола, викарий оказался рядом с лордом Сколайном, а его жена — с герцогиней (которая занимала ее разговором о проблеме жилищ для пролетариата, проблеме, видимо, более близкой ей, чем супруге проповедника), то на мое внимание никто не претендовал и я наблюдал за Эдвардом Дрифилдом. Он беседовал с леди Годмарш. Очевидно, она объясняла ему, как писать романы, и дала список тех немногих, которые, безусловно, стоит прочесть. Он слушал вроде бы с вежливым интересом, вставлял иногда замечания, но так тихо, что мне слышно не было; а после одной ее остроты, — она острила часто, и, как правило, удачно, — хихикнул и стрельнул глазами, будто хотел сказать: в общем, эта особа не такая уж набитая дура. Вспоминая прошлое, я с любопытством прикидывал, по душе ли ему нынешнее высокое собрание, утонченно выдержанная жена, все знающая и со всем справляющаяся, и элегантная обстановка, в которой он живет. Жалеет ли о прежних, полных приключений, временах? Нравится ли ему такая вот жизнь, или ровная учтивость прикрывает непроглядную тоску? Пожалуй, он почувствовал мой взгляд, потому что поднял глаза, остановил их на мне задумчиво, сосредоточенно и даже испытующе и вдруг, на этот раз сомнений не было, снова подмигнул мне. Такая фривольность на старом высохшем лице не столько удивляла, как приводила в смущение; я не знал, чем ответить. Губы мои изобразили неопределенную улыбку.

Но тут герцогиня включилась в общий разговор на том конце стола, и жена викария обратилась ко мне:

— Вы ведь давно знакомы с ним? — понизив голос, спросила она. И огляделась, чтобы убедиться, что никто не обращает на нас внимания. — Его супруга беспокоится, что вы вызовете в нем старые воспоминания и они не пойдут ему на пользу. Знаете, он такой слабый, на него действует любая мелочь.

— Я буду очень осторожен.

— Она просто поразительно за ним ухаживает. Ее самоотверженности можно поучиться. Она умеет исполнять свой долг. Ее преданность выше всяких слов, — она еще понизила голос. — Конечно, человек он старый, с таким порой трудно, но я не видела, чтобы она когда-нибудь вышла из терпения. По-моему, она не менее редкостная личность, чем он.

На подобные высказывания отвечать затруднительно, но я чувствовал, что от меня ждут ответа.

— Если все учесть, он, думаю, выглядит отлично, — промямлил я.

— Этим он целиком обязан ей.

После ленча мы вернулись в гостиную, и вскоре Эдвард Дрифилд подошел ко мне. Я разговаривал с викарием, а поскольку беседовать было не о чем, хвалил прелестный вид из окна. Теперь я повернулся к хозяину.

— Я как раз говорю, до чего живописны домики вдали.

— Это отсюда. — Дрифилд кинул взгляд на их ломаный строй, и губы скривила ироническая усмешка. — Я в одном из них родился. Странно, правда?

Но тут подошла деловитая и проницательная миссис Дрифилд. Голос у нее был оживлен и мелодичен.

— О, Эдвард, я уверена, герцогине хотелось бы посмотреть твой кабинет, а ей через несколько минут уезжать.

— Уж извините, но мне надо успеть в Теркенбери на три восемнадцать.

Мы устремились в кабинет Дрифилда. Это была большая комната с эркером в другом конце дома, с тем же видом, что и из столовой. Именно в такой комнате должна устроить мужа-литератора преданная жена. Тут царил скрупулезный порядок, а большие вазы с цветами указывали на прикосновение женской руки.

— За этим столом он написал все свои последние произведения, — сказала миссис Дрифилд, закрывая книгу, лежавшую развернутой, вверх обложкой. — Вот фронтиспис третьего тома подарочного издания. А стол старинный.

Мы повосхищались письменным столом, а леди Годмарш, думая, что никто не заметит, провела рукой по обратной стороне крышки, проверяя, всамделишная ли она. Миссис Дрифилд сияла.

— Хотите посмотреть какую-нибудь рукопись?

— С превеликим удовольствием, — сказала герцогиня, — а то мне надо уж бежать.

Миссис Дрифилд сняла с полки переплетенную в голубой сафьян рукопись, и пока остальные почтительно эту рукопись разглядывали, я присмотрелся, что за книги заполняли полки в комнате. Как всякий писатель, прежде всего проверил, нет ли моих, но ни одной не заметил. Зато нашел полный комплект Олроя Кира и массу романов в ярких обложках, имевших подозрительно нечитанный вид; я догадался, что эти сочинения авторы присылали мастеру в знак уважения и, возможно, в надежде на несколько добрых слов, которые издательству можно бы потом использовать для рекламы. Но все книги стояли ровно и были совсем новые, поэтому закрадывалось подозрение, что в ходу они крайне редко. Имелся тут Оксфордский толковый словарь, стояли в роскошных переплетах академические собрания сочинений почти всех английских классиков (Филдинг, Босвел, Гэзлит и так далее), а еще множество книг о море — я заметил растрепанные яркие тома руководства по навигации, изданного адмиралтейством, а также немало книг по садоводству. Комната походила не на рабочее место писателя, а на мемориал знаменитости, и легко было уже представить себе случайного туриста, который забрел сюда от нечего делать, и унюхать тяжелый, затхлый запах малопосещаемого музея. Если в это время Дрифилд что и читал, так, подозреваю, только журнал по садоводству и мореходную газету — стопку их я заметил на столике в углу.

Когда дамы осмотрели все, что им хотелось, мы стали прощаться с хозяевами. Но леди Годмарш была женщина тактичная и, заметив, что я, служивший поводом всей поездки, едва обменялся с Дрифилдом парой слов, спросила его в дверях, мило улыбаясь: