— Разрешите войти?

От его звонкого голоса узкий коридорчик загудел, как гудит глубокий колодец, когда в него крикнешь. Степа испуганно взглянул наверх. Толпившиеся у люка матросы одобрительно кивали головами и жестами подбадривали: «Правильно, продолжай действовать так же».

Услышав ответ «входите», Степа прошел в кают-компанию, щелкнул каблуками, вскинул к бескозырке руку и как можно громче отчеканил:

— Товарищ старший лейтенант, юнга Степан Кузиков явился по вашему приказанию!

— Ну и голос! В ушах даже звенит, — улыбнулся Пухов. — Кто же тебя в юнги произвел?

— Отец, он был бригадиром на сейнере[6] «Кефаль».

— О, да ты, брат, опытный моряк, оказывается! Сколько же тебе лет?

— Тринадцать! Весной четырнадцать исполнится! — не теряясь ответил Степа.

— В какой класс перешел?

— В шестой.

— Пионер?

— Так точно.

Расспросив подробно о родителях и бабушке, Пухов, сожалея, сказал:

— Не могу я тебя на катере оставить. Мы воюем, скитаемся из порта в порт, а в твои годы в школе учиться надо. Придется где-нибудь на берегу определить...

— Товарищ старший лейтенант, — взмолился Степа. — Я вас очень прошу... Мне фашистам мстить... я на катере учиться буду. Честное пионерское.

— Как же ты сумеешь без учителя, учебников?..

— Вот увидите... хоть и трудно будет, но я постараюсь.

— Мы ему поможем, товарищ старший лейтенант, — вдруг раздался голос сверху.

— А это кто там еще?

Пухов выглянул из кают-компании и, увидев в квадрате люка головы матросов, возмутился:

— Кто вам разрешил находиться здесь?

— Так что нечаянно, — попробовал оправдаться Панюшкин. — Мальчик громко разговаривал... сочувствующие мы...

— Это не вы ли в разведку ходили?

— Мы.

— Теперь понятно, почему вы тут болеете!

Пухов поднялся на верхнюю палубу.

— За доставку «языка» представлю к награде, — сказал он. — А парнишку вы зря с толку сбиваете. Ему в тыл, в школу нужно.

— Да у нас лучше, чем в тыловой школе, — обступив старшего лейтенанта, начали убеждать катерники. — Мы по очереди с ним заниматься будем и воевать научим. Где он отца найдет?

— У нас радист в техникуме учился, мотористы десятилетку окончили...

Пухов задумался. Бойкий и шустрый парнишка ему нравился. «Может, ему лучше на корабле остаться? Какое теперь учение в школе прифронтовой полосы? — размышлял он. — А на катере строгий порядок, чистота, дисциплина. Пусть с детства привыкает и закаляется. Из таких хорошие моряки вырастают».

— Добро, оставлю его на нашем катере под ответственность боцмана, — наконец согласился старший лейтенант.

С этого дня у Степы началась новая, скитальческая жизнь катерника.

Лейтенант подарил ему старый курсантский бушлат, щуплый и низкорослый Симаков отдал свою фланельку, тельняшку и ботинки. Боцману осталось добыть только рабочий комбинезон и форменные брюки.

«Морской охотник» ни в одном порту больше суток не задерживался. Портновской мастерской не воспользуешься. Гвоздев повздыхал и сам взялся за шитье. Вместе со Скрыбой они распороли запасные брюки, плащпалатку, забытую на катере разведчиками, и принялись орудовать ножницами. С выкройкой они справились довольно быстро, но с шитьем намучились.

До службы на флоте боцман работал в кузнице молотобойцем. Иголка для его сильных рук была слишком легким и непривычным инструментом. Стараясь удержать ее в толстых пальцах и вести ровную линию шва, он затрачивал столько усилий, что через двадцать-тридцать минут делался мокрым от пота.

— Вот же проклятая колючка! — ругался он. — Так и норовит выскочить.

— Не пожелаете ли щетину испробовать? — предложил Скрыба, имевший сапожный инструмент. — Чего зря нервы портить!

Сам он шилом прокалывал плотный брезент и, действуя двумя дратвенными концами, не спеша накладывал стежок на стежок, словно в его длинных руках был не материал комбинезона, а толстая подошва.

Боцман сердито отмахивался:

— Я ведь не седло шью. Понимать надо.

— Зато у меня покрепче будет, — твердил свое Скрыба. — До ста лет не сносит.

И он сшил такой крепости комбинезон, что швы его стояли колом, а пуговицы невозможно было отодрать зубами. Никакой дождь не пробивал Степину «робу», вода с нее скатывалась, как с кожуха мотора. Боцманские брюки, конечно, уступали в крепости, но фасоном своим они покорили самых придирчивых франтов.

В наглаженном клеше и бушлате с сияющими пуговицами, в лихо надвинутой на бровь бескозырке Степа как бы сделался выше ростом и плечистее, из мальчика вдруг превратился в заправского юнгу, которого хоть сейчас выставляй на парад.

«Морской охотник» стал для Кузикова родным домом. Юнга привык к скитаниям по морю, к авральным работам, частым тревогам, стрельбе и опасности. Он научился спать урывками, вскакивать с постели по первому свистку. Безропотно переносил проливной дождь, стужу и ветер.

Школьных учебников на катере не было, только у радиста сохранились старые записи по физике и математике. По ним он и повторял со Степой все, что знал. Другие же катерники обучали его стрельбе и сигнальному делу. Но Степу больше всего привлекала механика. В походах и на стоянках он почти всегда находился в машинном отделении: помогал чинить моторы, перебирать и смазывать механизмы. Его комбинезон весь был испятнан маслом, пропах бензином.

Месяца через два Степа уже знал, как надо включать бензин, масло, воздух, но еще не решался самостоятельно запускать мотор и стать у реверса[7] во время маневрирования. А вскоре это понадобилось.

В предпоследнюю ночь декабря эскадра, собравшаяся у берегов Тамани, двинулась на штурм Феодосии.

Погода была холодной и ветреной. Боевые корабли, наполненные десантными войсками, долго шли в вихрящемся мраке, борясь с высокой волной.

Водяная пыль и брызги взлетали на палубы, секли лицо, слепили глаза, захватывали дыхание. Луна не показывалась, не было видно и звезд, только, клубясь, мчались над морем, как стаи черных птиц, рваные облака.

Глубокой ночью подойдя к Феодосийскому заливу, затемненные корабли начали выстраиваться по фронту. Любой проблеск — щелочка света или искра — мог всполошить противника.

Степа стоял у ходовой рубки рядом с боцманом. Его трясло от холода и волнения.

— Спускайся-ка ты в машинный отсек,— ворчливо сказал ему боцман. — У моторов теплее и спокойнее будет. Чего тут толкаться!

Но разве возможно в такую ночь усидеть в машинном отделении, когда на верхней палубе, притаясь, лежали десантники, когда комендоры застыли у пушек, а у пулеметов стояли Скрыба с Панюшкиным?

Ползком пробравшись к впередсмотрящему, Степа присел на корточки и спросил:

— Чего мы тут ждем?

— Сигнала с флагмана, — ответил тот. — Не видел разве — два наших катера уже ушли вон туда? Сейчас они подкрадутся к Морским воротам, захватят маяк, разведут боны[8]... ну, а тогда держись!

Как ни напрягал Степа зрение, но ему не удалось разглядеть ни ушедших катеров, ни маяка, ни серой полосы волнореза. Он видел лишь неспокойное море да смутные контуры гор, обрисовывающиеся вдали.

Где-то там мгла скрывала каменные дома и улицы Феодосии. Степа перед войной был с отцом в этом городе. Ему запомнились белый маячок на краю волнореза, старая полуразрушенная Генуэзская башня в садике у вокзала, рынок с горячими чебуреками, халвой и красивыми коробками из ракушек. Вечером подножие гор словно было усыпано роящимися светлячками. Электрические огни шевелились за портом, мигали на воде, сияли в иллюминаторах пароходов.

Теперь город утопал во тьме: даже прожекторы не бороздили небо.

— Не ждут нас фашисты, — сказал впередсмотрящий, потирая руки от холода. — Эх, закурить бы! Да нельзя!

Вдруг впереди замигал крошечный зеленый огонек.