Бери ложку, бери бак, Выходи на полубак!..

– Перекрестил бы лучше лоб перед едой! – сердито покосился на него поп.

Ели из одной деревянной чашки, черпая по очереди. Квас был нестерпимо кислый, хлеб колючий, с мякиной.

– Скажите, Савва, Прорва, про которую мы уже много наслушались, в самом деле непроходимая? – осторожно спросил капитан.

– Тухлой воды мерцание! Болотных трав стена! Чавкает, пузырится трясина бездонная! А на кочке зеленый болотный черт с лягушачьими глазами сидит. Вот какая Прорва! – ответил поп. – Пойдешь – и утопнешь в зыбунах да прососах, а не утопнешь – мошке да пиявицам на корм угодишь. Землю ново-китежскую Прорва кругом облегла. Нет прохода!

– И зимой не замерзает?

– Никак! Родники подземные горячие Прорву греют. Над ней зимой пар столбом стоит. Издаля видно, – недобро ложились слова попа. – Так-то, мирские! Уйти и не думайте.

Сережа посмотрел испуганно на попа и опустил голову, пряча страх в глазах. Савва погладил его по голове.

– Обвыкай, отроче, обвыкай. – В голосе его было не участие, а издевка. – Руки грызи, не уйдешь!

– Не трогайте мальчика, Савва! – резко сказал Косаговский. – А ты, Сережа, подтяни гайку! Дорогу домой мы найдем. Верь мне.

Сережа шмыгнул громко носом, поднял голову и улыбнулся несмело.

– Ты, батя, тралю-валю нам не пой1 – бросил ложку Птуха. – А галоши ленинградские, рубаха японская, будильник московский? А зонтик, а веер старухин – это откуда? Из-за Прорвы? Или как?

Савва не донес ложку до рта и, глядя в ложку, ответил:

– А ты спроси об этом старицу и посадника. Спроси! Так ответят, что голова напрочь отлетит!

Мичман раздраженно отмахнулся и прислонился к стене, устало прикрыв глаза. Капитан молчал. Две морщинки поперек лба придавали его лицу вид хмурый, озабоченный.

– Истома, а как предки ваши перешли Прорву? – обернулся он к юноше. – Не двое, не пятеро их было, а не одна сотня, наверное. Не слышали вы об этом рассказов, преданий, песен, былин?

– Вела их преподобная старица Анна, а ей ангел господен путь указывал, – важно сказал поп.

– Дед, расскажи мирским поведание о граде нашем, – обратился к нему Истома. – Всю досюлыцину древнюю поведай. Ты летописатель. Иди-ка сюда, мирской, – позвал он капитана и подвел к вделанному в стену шкафчику. – Вынимай, смотри.

Капитан вытащил из шкафчика книгу, огромную, как столешница, в деревянном переплете, обтянутом кожей. Это был, скорее, сундук, а не книга. Подошедший Виктор постучал по деревянному переплету:

– Теперь я понял, почему говорят: прочитал книгу от доски до доски,

Ратных раскрыл книгу. На первом листе была искусная заставка в черную и красную краски. Он взялся за край страницы, чтобы перевернуть, и, не поверив, пощупал еще раз. Нет, не бумага это была, а обработанная неизвестным способом березовая кора. Вот почему книга была такая толстая!

– Берестяная книга! – удивленно сказал капитан. – Вот чудо! Правда, слышал я, будто в одном таежном селе в церкви были берестяные книги. Узнали об этом музейные работники, примчались туда, а книг нет уже. Псаломщик их на растопку пустил. А ваша книга давно написана? О чем она говорит?

– На берестех сих вся история Ново-Китежа написана. При старице Анне ее начало. Века три, почитай, ей будет. – Истома раскрыл книгу на титульном листе и прочитал: – «Поведание о достославных предках наших и како, по изволению божьему, русские люди срубили в дебрях да раменях град Ново-Китеж, како живяху там».

– Ново-китежская летопись! – Капитан осторожно, с уважением перекладывал толстые, закапанные воском листы, исписанные крупным, тщательно выведенным уставом[17]. И время, как пучина, сомкнулось над его головой. Древние коричневатые чернила из дубовых орешков уже выцвели. Клякса! Двести лет этой кляксе! Писал летописец, задумался, дрогнуло гусиное перо, и вот!.. О чем повествовал он, не мудрствуя лукаво, словами простыми и скупыми? Какие события могли быть в этом глухом медвежьем углу?.. «В сем году злой мороз ржицу озимую побил, а летом и яровые без дождя сгорели. И в граде Ново-Китеже, до нового хлебушка, и конину, и собак, и всяку нечисть едяху…»

– Это древняя книга, – сказал Истома, – она в соборе нашем хранится. Дед ее на дом взял, чтоб подновить. Выцвело письмо. А писали ее прежние летописцы: поп Никодим, поп Сильвестр, поп Мокий и другие. А это книга новая, – вытащил Истома второй том.

– В нее напишу я завтра, как в град наш, попущением божьим, мирские люди пробрались. О вас напишу, – важничал поп. – Все сугубое должен я записывать.

– Теперь дед летописец ново-китежский. Опять поп. За это ему кормы и питие от старицы положены, – объяснил Истома.

– А гостей редькой угощаешь. Эх, батя! – упрекнул попа мичман.

– Хоть и пьет дед до изумления, – продолжал Истома, – а грамматик он зело ученый, грамоту многу познал и книжному урядству вельми обучен. Дед, расскажи мирским поведание. Ты всю летопись прочитал и всю дивно помнишь.

– Что разглядят они, неверы, в сумраке времен старопрежних? – задрал Савва нос-пуговку. – Душа у них темная.

– Я тебе за это братину полугару поставлю.

– А деньги у тя есть? – покосился недоверчиво поп.

– Алтын да два гроша.

– Тогда лучше пенника, чтоб язык мой развязать. Прилепе язык к гортани моей… Бежи скорее, Истома!

Книга «Исход»[18]

Братина, деревянная полуведерная посудина с носиком, шибала в нос спиртным духом. Ее, полную пенником, принес из кабака Истома.

Поп Савва раскладывал по столу цветные камешки, гальку с берегов озера Светлояра.

– Этот, пестренький, – нашего града основание. Беленький – белого железа отыскание. Желтый – народа ново-китежского угасание и желтолицых людей пришествие. Зеленый – дыры в мир ототкнутие. Красный – зарево пожара, бунт народный и веча конец. Теперь не собьюсь я…

Он сделал глоток из кружки.

– Красноглаголиво, произощренно, витийственно слагали прадеды наши поведание сие. Словесный мед и пища для души! А я, бедным и грешным языком моим, поведаю как могу…

Поп сделал еще глоток, побольше, и торжественно сказал:

– А начало всему в году от сотворения мира семь тысящ сто осьмидесятом[19]…

Ратных сидел в углу, откинувшись к стене и закрыв глаза, чтобы сосредоточиться на рассказе попа. Савва, бражник и подлая душа, был красноречив, талантлив, как древний летописец. И вставали перед глазами капитана яркие картины народного восстания.

…Последние отряды Степана Разина изнемогали и таяли в неравных боях с царскими воеводами, бросались отчаянно на бердыши и копья царских стрельцов и рейтаров.

– И были средь воинства Степанушкина два лихих полка, – мерно вел рассказ Савва. – Что два волка грызли и рвали они царские дружины, щелкали бояр, как семя, и кормили раков боярской свежинкой. Были были, и бояре волками выли! У баб, известно, души нет, у них вместо души лапоть, а вот поди же ты, начальствовала над теми полками баба, старица Анна[20] крестьянского рода, вдовой постриженная в монахини. А сражалась старица, аки лев!..