Одолевала царская и боярская Москва разинскую рать. Как огонь по пороховой нитке, летела страшная весть: схвачен атаман Разин, и в Москве, на Лобном месте, скатилась с плеч его голова.

– С горя такого поневоле выпьешь! – сделал Савва звучный глоток.

…Смятение и ужас, вопли и плач были на улицах и в домах городка, куда пришла старица Анна со своими полками. Подходили царские стрельцы-каратели, вел их князь-пес Юрка Долгорукий. Зарево сжигаемых деревень уже освещало ночью улицы городка. Жители готовились к смерти, ибо многие и многие из них в разински х полках с Москвой сражались.

– И средь воплей и скрежета зубовного тако рече всеблагая старица. – Савва поднял обе руки, словно он сам обращался к народу со словами надежды: – Людие, векую мятетися? Смерти не бойтесь, уйдем мы от нее. Поведу я вас в страну заветную, где нет ни пиявок в пруду, ни бояр на горбу. Трудись да песни пой!

– Правильная установочка! – похвалил Птуха; – А курс какой на ту заветную страну?

– Налей мне, Истома, еще кружку, а я сейчас мирским все обскажу. Текут, слышь, в той стране реки молочные да медовые с берегами кисельными. Дожди там теплые, а зимы никогда не бывает. Тулупы да валенцы не нужны. Рожь там растет семиколосная, белые калачи на березах висят, бабы соболей коромыслом бьют, на осётрах сидя белье полоскают и на звезды, как на гвозди, сушить вешают. А зовется та страна Беловодье. И в песнях про нее поют, и в сказках сказывают, а про дорогу в нее ни единого слова не сказано. То будто она в русских пределах, то будто под богдоцарем[21] она. А вернее, ничье Беловодье, земля необтоптанная. Божья земля! А безгрешной старице путь в Беловодье господь указал. И побрели встречь солнцу предки наши, дома свои оставя впусте. Мужики, бабы, дети! Истинный исход, бегство Израиля от фараона, именуемого царем московским Алексеем[22].

– Минуточку, батя! Получается, что вы, новокитежане, правнуки разинских бойцов? Или как? – заинтересованно спросил мичман.

– Выходит, так! – ответил поп. – Настоящих мы разинских кровей. Да ты слушай дале!

– Слушаю, слушаю.

– Путь был труден и прискорбен зело. Тяжела путина, да душа едина. Страх в спину толкал! – продолжал поп, снова промочив горло. – Шли сходцы путем через-каменным, через Урал-батюшку, а когда исчез он, растаял на окоёме, начались степи земли Сибирстей. Торных дорог опасались, шли напрямик, сакмой, что кочуй наследили. А кругом травостой невиданный, росы обильные. Зипуны, коими предки наши на ночь укрывались, от той росы тяжелыми становились…

– Я, когда романы читаю, эти описания природы пропускаю, – вмешался вдруг Сережа.

– Критиковать после будешь, – засмеялся-тихо Виктор. – Молчи, Серега, не мешай.

Почасту пригубливая кружку, поп Савва неторопливо рассказывал, как шли впереди-.подвод с рогатиной на плече, с топором за поясом лапотники, осатаневшие от голода, страха, тяжелой дороги, а рядом с возами шагали женщины, раскосмаченные, со свисающими прядями пыльных волос, с черными провалами глазниц. С возов, из-под рогожных навесов, выглядывали изможденные,, почерневшие дети, голодно косясь на кули с мучицей, крупой, толокном, сухарями. За возами плелись отощавшие коровы и шатающиеся овцы. А вскорости коровы и овечки легли, не смогли дальше брести. Съели их сходцы, а бабы вой подняли. Бабам без буренушки и жизнь не в жизнь. И все были охвачены цепким страхом, все то и дело оглядывались назад, высматривая неумолимую погоню.

И не раз приходилось сходцам схватываться с врагами, и саблями махать, и пищалями хлопать. Отбивались сходцы и от лихих разбойных людей, и от сибирских воевод, и от кочуев степных. Пробивали себе дорогу наторелые в боях разинские бойцы, и дальше шла беглая, разбившая свои оковы Русь, обставляя дорогу деревянными крестами, под которыми тлели мужицкие кости.

Кроме провианта, везли сходцы на возу пушчонку, со старинным названием «Единорог», и три сорокаведерные бочки медных и серебряных денег. Но самой дорогой поклажей были два колокола, снятые с собора родного города. Сколько мук натерпелись с ними! Застревали они в болотах, в сугробах, в таежных чащах; в горах сорвались в пропасть, увлекая лошадей и людей. Вытащили чудом уцелевшие, неразбившиеся колокола и поволокли дальше. Верили утеклецы, пока с ними «Благовестник» и «Лебедь», колокола родного города, не погибнут они и не будут рассеяны.

Упрямо и споро шли сходцы, но нагнала их зима. Снега сибирские – коням по ноздрю. Зимовали в землянках и немудреных срубах. Лошадей еле сберегли, ломали для них веники из тоненьких веточек с деревьев. Но легли наконец теплые туманы, подъели снега. Застучала капель, зашумели ручьи, запела синичка, разбрызгивая серебряные трели.

– И опять пошли страдальцы паши встречь солнцу, – прйгорюнясь, подперев толстую щеку рукой, печально рассказывал поп. – А потом на полдень повернули. И с каждым их шагом ласковее становились ветры, дни ярче, а ночи теплее. А на переднем возу с раскрытым медным складнем в руках, подняв личико к небу, у бога дорогу спрашивая, ехала старица Анна. У иных маловеров уныние холодным камнем ложилось на сердце и, поглядывая на спину старицы и духом пав, думали они:

«Не пора ли остановиться? Где же оно, Беловодье?..» А старица не останавливалась…

Савва припал к кружке и, задрав голову, вытянул ее до конца.

– Ты, дедка, к кружке не столь часто прикладывайся! – недовольно сказал Истома. – Этак ты нас и до Беловодья не доведешь.

Савва молча погрозил внуку пальцем.

– Два года шли наши прадеды, – продолжал он. – Все на них изветшало, и едевом подбились. Хлебный вкус забыли! Были, правда, на возах мешки с зерном, но старица на них строгий запрет наложила. То зерно для посева: будут ведь они сеять когда-нибудь. Перебивались кое-как, прошлогоднюю клюкру сосали, кисленькой травкой – заячьей капусткой – питались. Слабым духом горячее варево чудилось, мясной пар в ноздри бил. Мученье! А тут горы начались, горная тайга, места пустые, зверопаственные. Ни следу человечьего, ни копытни лошадиной, ни покату тележного. Шли родимые через ветровалы и буреломы, лазом медвежьим да тропой волчьей. Из оврагов и чащ звериным духом тянуло, в малиннике медведица с медвежатами резвилась, рысь с ветвей щурилась, – дети жались к кострам, бабы испуганно крестились, а мужики ночью вскакивали очумело, спросонья хватались за топоры и снова падали в сон.

И забрели наши сходцы в такие дебри, где сорока кашу варила, где журавли яйца несут, и вот что диво: куда коней ни повернут – нет далее хода! Всюду болота, со всех сторон болота! Сами не поймут, как они через эту пучину бездонную прошли. Выругались сходцы: «Тьфу, прорва окаянная!» Так навеки и осталось название болот окружных – Прорва. И что еще более дивно – кругом болота, а посередине многое множество земли сухой, для жилья пригодной. Ну, разве не чудо божье?.. Достали мужики из-за поясов топорики, вонзили в землю, выворотили кусок дёрна. Средь белых кореньев червяк длинный розовый извивался. Старики набрали земли в ладонь, растерли меж пальцами, переглянулись, заулыбались: «Хороша земелька, родящая! На хлеб вместо масла намазывай да ешь!»

И сказала тогда старица Анна, – поп опустил палец и ткнул им в пол: – «Тута жить будем! Кончилось наше странствие! Ладьте, мужики, сохи. Самое время сеять…»

– Мне просто смешно! – сказал насмешливо Птуха. – Геройская ваша старица корму с носом спутала. Обещала Беловодье, а привела в болото!

Поп закусывал пенник соленым огурцом. Щека его вспучилась, он замычал, размахивая руками, а проглотив, закричал:

– Молчи, Федька! Ухватом огрею за такое богохульство! На то божья воля была. Господь восхотел народ свой от нечестивых укрыть. О том речь далее будет. Молчи!