— Ваше величество, позвольте доложить вам, что с нами вместе прибыло трое знаменитых жонглеров — Пумпидон, Аек и Жантиль. Они умирали от тоски и голода в Неаполе. Представления ввиду поста воспрещены, а деньжонки у них растаяли. У Пумпидона есть весьма любопытное предложение для вашего величества, ради которого мы, собственно, и прихватили троих лицедеев сюда. Позвольте актеру высказаться.

— Я готов его выслушать.

Перед Ричардом вырос высокий тощий бородач, низко поклонился, поцеловал королю руку.

— Как бишь тебя? Пумпидон? Что за странное имя?

— О нет, мой государь, не Пумпидон, — заговорил жонглер возвышенным тоном. — Как мог бы я носить такое имя и с ним предстать пред вашими очами? Признаюсь вам — меня зовут Калхант[48].

— Калхант? Ну что ж, пусть будет так, — усмехнулся Ричард, предвкушая какую-то забавную игру. — Зачем же ты предстал пред нашим светлым взором, внук Аполлона, строгий жрец Микен? Ну, не томи — что будешь прорицать?

Жонглер выпрямился во весь рост, выставил вперед ногу и заговорил:

— Явился я к тебе, о Агамемнон, чтобы сказать: несчастье, грозный царь! Молись хоть сто ночей, не засыпая. Натрись везувиевой сажей, голодай. И вместо пива снегом утоляйся. Ничто не сдвинет корабли ахейцев с авлидских, ставших цепкими, причалов, покуда ты, о доблестный и смелый…

— Понятно, понятно! — замахал рукой Ричард, — Здорово придумано! Ты поняла, милая Беранжера? Они хотят разыграть здесь авлидскую трагедию, дабы задобрить морских богов и усмирить море, чтобы мы могли двигаться дальше к Святой Земле.

— Да, я тоже поняла это, — кивнула Беренгария, — Почти сразу, как только Пумпидон назвался Калхантом. Но только как же вы, любезный Калхант, намерены разыгрывать свое лицедейство, ведь вас только трое? Где вы возьмете других актеров? Кто будет играть Клитемнестру, Ифигению? Да и мужских лиц должно быть больше. Допустим, вы сыграете Калханта. Двое других ваших спутников — Ахилла и Агамемнона. Но ведь там еще есть Менелай… Еще кто-то, если я не ошибаюсь…

— Клитемнестру может сыграть моя матушка, — возразил Ричард, — Ифигению — ты, Беранжера. А я, будучи твоим женихом, — жениха Ифигении, Ахилла. А кроме Менелая и Одиссея, там и не нужно иных лиц.

— Побойтесь Бога, что вы говорите, жених мой! — воскликнула Беренгария. — Зачем искушать судьбу? Вам играть Ахилла, а мне — Ифигению? А что, если Бог разгневается на нас за такое представление — возьмет да и впрямь унесет меня навечно в Тавриду?[49]

Ричард задумался.

— Принцесса права, — сказал Калхант. — Незачем испытывать судьбу. Нас трое, но этого вполне достаточно. Наш Жантиль[50] не случайно носит такое прозвище — он способен сыграть самую нежную девушку, равно как и трепетную мать семейства.

— А лань? — ехидно спросил Ричард.

— Может и лань, — не моргнув глазом ответил жонглер. — Но, я надеюсь, здесь, на Сицилии, еще можно раздобыть настоящую лань. В крайнем случае, заменим ее обыкновенной козой. Я могу одновременно играть и Калханта и Менелая. Жонглер Аек — и Ахилла и Одиссея. А вот Агамемнона… Ваше величество, мы знаем о дарованиях, ниспосланных на вас Богом. Знаем, что вы способны не только играть в представлении, но и на ходу выдумывать роль.

— Стало быть, вы хотите, чтобы я играл Агамемнона?

— Да, именно вы. И кто знает, может быть, тогда и ваши корабли, подобно судам ахейским, отчалившим от Авлиды, тронутся из мессинской гавани.

— Что ж, я согласен, — ответил Ричард. — Сыграю Агамемнона и принесу в жертву Артемиде жонглера Жантиля. Сразу после Рождества мы объявим об ответе короля Наварры и устроим веселое представление.

— Ничего себе веселое! — усмехнулась Беренгария.

— Ну не грустное же! — простодушно сказал король Англии, вновь целуя в щеку свою невесту.

Никогда еще Рождество не было таким счастливым и радостным в жизни у Ричарда. Кончился пост, который он впервые выдержал в строгости, подобно монаху. Сыпь явно отступала, и количество прыщей было теперь таким же, как три месяца назад, когда король Англии плыл на кораблике в Мессину. Он даже подумывал о том, чтобы не дожидаться бракосочетания. Разве кто-то узнает об этом?.. Он и Беренгария жили теперь в одном доме, только что построенном странноприимном приюте, хотя и в разных комнатах. По вечерам они встречались, подолгу беседовали у огня, и всякий раз, расставаясь с нею, он помышлял о том, чтобы ночью тайком пробраться в ее опочивальню. Но она ни разу не сделала намека на то, что жаждет этого, и он все не решался и не решался, не узнавая в этой нерешительности самого себя. И он радовался этому робкому влюбленному Ричарду, хранящему невинность своей невесты.

Лишь погода оставалась безрадостной — то мокрый снег, то дождливая слякоть. Пора, пора было приносить в жертву Ифигению!

Наконец наступил праздник.

— Ну вот, Шарлемань, — опоясываясь мечом и разговаривая с ним, как с Карлом Великим, говорил Ричард пред зеркалом, — наступило твое разлюбезное Рождество, Новый год. Ведь ты, сказывают, считал его главным событием года, даже главнее Светлой Пасхи.

После долгой всенощной и разговения вечером двадцать пятого декабря жонглеры давали представление в ставке короля Франции, ибо греческие монахи конечно же не потерпели бы в пределах своей обители языческого зрелища. Правда, игумен, зная о предстоящем лицедействе, ничего не сказал Ричарду.

Ричард, изображающий царя Агамемнона, не готовился к своей роли. В том состояла особенность представления — он должен был произносить слова ахейского государя с ходу, выдумывая их на лету. Никто не поверил бы, что такое возможно, если бы не знали Ричарда.

И вот началось действо.

Первым делом появился царь Мизии, сын Геракла и Авги, Телеф, которого играл жонглер Пумпидон. Телеф, раненный Ахиллом, узнал у Дельфийского оракула, что его гноящуюся рану может исцелить лишь тот, кто сам ее нанес. И вот, одетый в лохмотья, на костылях, под видом нищего, он явился в Микены к Агамемнону, чтобы тот поговорил с Ахиллом насчет Телефовой раны. Тут Телефа встретила жена Агамемнона, Клитемнестра, которую играл Жантиль. Горестный Телеф принялся показывать царице Микен свою гноящуюся рану, пытаясь ее разжалобить. Жантиль довольно забавно изобразил отвращение, испытанное Клитемнестрой, по поводу гнилого запаха. Тогда Телеф напомнил о том, что именно Агамемнон застрелил священную лань Артемиды и что именно молоком этой лани был некогда Телеф вскормлен. Но он готов простить Агамемнона, если тот уговорит Ахилла посодействовать в исцелении раны.

Тут Жантиль изобразил на лице озарение и голосом Клитемнестры принялся советовать Телефу такое, чего ни одна хорошая мать не посоветовала бы, а именно:

— Когда же он отказываться станет, хватай из колыбельки ты Ореста, которого недавно я так славно царю Микен на радость родила. Хватай его и — к жертвеннику тотчас. Кричи, сколь будет сил, что головенку младенчика ты тотчас размозжишь, когда не согласится Агамемнон и в этот раз с Ахиллом говорить.

— А что мне делать, коль не согласится? — озадаченно спросил Телеф. — Неужто взять и размозжить головку?

Тут Клитемнестра его успокоила тем, что только Телеф может указать грекам путь к Трое, а Агамемнон это знает и вынужден будет войти с Телефом в союз.

Ричард, одетый Агамемноном, сидел рядом с Филиппом-Августом и пока что был зрителем.

— Младенца-то настоящего будете мучить? — ехидно спросил его король Франции.

— Да, одолжили за деньги у одной крестьянки, — ответил Ричард.

— А ты не соглашайся помогать этому гнилому, — предложил вдруг Филипп-Август. — Пусть он укокошит младенца. Кто тогда впоследствии убьет Клитемнестру, если Ореста прикончат в младенчестве?

— Жалко крестьянку, — возразил Ричард.

Вскоре ему надлежало вступить в действо. И вот, когда Телеф схватил ребеночка и стал размахивать им пред жертвенником, Агамемнон в исполнении Ричарда вдруг заговорил не то, что надо: