— Вкусно так, будто это и впрямь лань, подсунутая Артемидой, — похвалил жаркое Филипп-Август.

— Рождественская лань, закланная в Мессине… — бормотал начало новой кансоны вдохновенный Ричард.

— Как много вкуса в ее жареной мясине, — продолжил король Франции и чуть не задохнулся от хохота, радуясь тому, как удачно получилось. — Может быть, и мне заняться сочинительством? А, Уино?

— Займись, Филу, займись, — отвечала вместо сына Элеонора. — Ужасно не хватает виконта де Туара, несравненного Клитора.

— К тому же в слове Клитор присутствует лилия[51], - добавил король Англии.

Увы, ожидаемого рождественская лань не принесла. Погода по-прежнему стояла ненастная. С наступлением января влажные холода еще больше усилились, крестоносцы мерзли, и теперь уже оба короля не щадили денег на закупку винного обогрева. В начале февраля, на Сретенской неделе, епископ Филипп Бове явился к Ричарду и откровенно объявил ему следующее:

— Ваше величество, видя безобразия, коими покрыло себя крестоносное воинство на Сицилии, я не вправе больше отмалчиваться. Меня возмущало то, что весь Рождественский пост вы пребывали в тесном общении со схизматиками-греками, постились по их обычаям, участвовали в их богослужениях и молебнах, получали от них благословения. Куда более возмутительно языческое лицедейство, устроенное вами в светлый праздник Рождества Христова. Душа моя омрачилась и клокотала, когда я узнал о нем. Особенно постыдно ваше личное участие в этом позорище, окончившемся ни много ни мало — жертвоприношением. В каком веке мы живем? Ужель в двенадцатом после явления Спасителя? Ужель не во времена поганого Нерона?

— Но ведь богословы сравнивают новозаветные события с ветхозаветными, — пытался возразить Ричард, понимая, что гнев епископа справедлив.

— Ветхий Завет — священная книга, — возмущенно отвечал Бове. — Ветхий Завет — земная тень Нового Завета. Языческие же предания эллинов — мерзость для христианина.

— Но ведь апостол Павел говорит: «ни эллина, ни иудея», как бы приравнивая эллинские предания к ветхозаветным, — вновь оборонялся король Англии.

— Вот и следовало бы вам избегать каких-либо как иудейских, так и эллинских проявлений, — раздувая гневно ноздри, отвечал епископ. — Почему рождественские увеселения превратились в безобразное пьянство, которое мы можем наблюдать и по сей день в вашем стане?

— Люди мерзнут…

— Не в холодах дело, а в проклятом изречении, начертанном на знамени самого короля Англии, — вспомнил о предмете своего возмущения епископ. — Опомнитесь, ваше величество! Скоро наступит Великий пост…

— Еще только через три недели…

— Это и есть скоро! Прекратите подачу вина крестоносцам. Скоро уже установится хорошая погода, и как только это произойдет… Впрочем, должен вам сообщить, ваше величество, что я направил его святейшеству послание с просьбой освободить вас от крестоносного обета и запретить возглавлять дальнейшее движение в Святую Землю.

— Вот как?! Только меня? А короля Франции?

— Он менее развратен, чем вы.

— Разве? Разве в его лагере не тем же согреваются, чем и у меня? Разве Филипп-Август не был зрителем языческого позорища, как изволили вы выразиться?

— Всего лишь зрителем. Причем он признался, что ему было глубоко противно. Он исповедался мне, и я снял с него сей страшный грех.

— Ах, даже так?..

— Да, так. И пьют в его лагере гораздо меньше. Действительно ради обогрева, а не как у вас — чтобы увидеть некого языческого бога. Должно быть, Бахуса.

— О Господи! — только и оставалось воскликнуть Ричарду.

— Пребывание вашей матери меня тоже смущает, — продолжал епископ. — Всем известно ее пагубное влияние на вас. Ведь Элеонора, насколько мне ведомо, вообще лишь недавно стала причащаться, прожив всю свою жизнь в беспутстве. Ей бы следовало возвратиться в женскую обитель, в которой только-только начала просыпаться ее душа, а не обретать новое веселье в бражном лагере своего сына. Все это я высказал в своей петиции.

— Петиции? Стало быть, это послание было подписано не только вами? Кем же еще, позвольте вас спросить? А впрочем, я могу и сам догадаться. Подпись сенешаля тамплиеров стояла там?

— Спросите об этом самого сенешаля.

— А король Франции? Может быть, он тоже соизволил подписать донос на меня?

— Нет, я не настаивал на том, чтобы он поставил свою подпись, — признался епископ. — Но он участвовал в обсуждении петиции и даже внес одно важное дополнение.

— Какое же?

— Такое, что король Англии за один январь нового года выдал своим людям больше денег, чем любой другой из его предшественников на английском престоле расщедривался выдавать за целый год.

— Вранье! — взбесился Ричард. — Так вот твоя благодарность, Филу! А я-то тебя с Ахиллом…

— Вот именно, — усмехнулся епископ. — Совершенно напрасно вы награждаете себя прозвищем Агамемнона, а благоверного короля Франции именуете каким-то там Ахиллом. Могли бы поискать соответствий среди выдающихся подвижников христианства. Прощайте, ваше величество. Надеюсь, вы сделаете правильные выводы из всего сказанного мною.

— Я уже сделал главный вывод, — сказал Ричард. — Главный и окончательный — что королю Франции больше нельзя доверять ни на грош. Хотя это так больно…

— Он, быть может, единственный ваш искренний друг, желающий вам только добра, — возразил епископ. — Только такой друг, как он, способен правильно расценивать пагубность ваших грехов и заблуждений.

После этого разговора король Франции стал предпринимать попытки помириться, но на сей раз Ричард был непоколебим в своем решении раз и навсегда отделить собственную судьбу от судьбы бывшего любимого друга.

Свадьба с Беренгарией вновь откладывалась. Ричард уже изнемогал от нетерпения поскорее жениться на девушке, любовь к которой не в силах были остудить февральские средиземноморские ветры. Но он прекрасно понимал, что свадьба накануне Великого поста непременно вызовет новый выплеск гнева со стороны епископа Бове, и если покамест Папа отклонил петицию о снятии с Ричарда крестоносного обета, кто знает, как он поступит, если ему донесут, что Ричард женился на масленице и продолжал пьянствовать с наступлением первой Великопостной седмицы?

Незадолго до масленицы Филипп-Август и Ричард все же встретились. Обсудив с королем Англии насущные дела, король Франции в присутствии многих славных рыцарей заявил:

— Будучи родным братом принцессы Алисы, я вынужден потребовать от короля Ричарда исполнения своих обязательств пред нею.

— Нельзя ли нам обсудить это щекотливое дельце с глазу на глаз? — внутренне напрягаясь, спросил Ричард.

Филипп согласился, и когда двое королей остались наедине друг с другом, Ричард, вне себя от ярости, проскрежетал:

— Ты опять за свое, Филу! Какого черта! Почему я должен ставить в свое стойло эту заезженную лошадь, на которой только ленивый не катался, начиная с моего покойного батюшки, да уменьшат ему огонек! Ты этих слов от меня добивался? Так получи же их!

— Называть мою сестру лошадью!.. — весь задрожал от возмущения Филипп-Август. — Этак ты и меня, чего доброго, назовешь лошаком!

— И назову, если ты не перестанешь занудствовать. Признайся, ты просто сгораешь от зависти, что у меня такая красивая невеста. Я так счастлив, Филу. Скоро у меня совсем исчезнут прыщи, и тогда…

— Значит, ты нагло плюешь и на мою сестру, и на меня самого? После этого объявляю тебе: я знать тебя не желаю!

Ссора отныне становилась окончательной и бесповоротной. Миновала масленица, во время которой Ричард старался изо всех сил ограничивать себя в увеселениях, наступило Прощеное воскресенье, и душа короля Англии наполнилась желанием помириться с королем Франции. «В последний раз! В самый последний раз!» — пообещал он самому себе и лично отправился просить прощения у Филиппа за то, что обозвал его сестру лошадью.