Филипп принял его не вполне трезвым, в минуту, когда королю Франции хотелось чего-то жалостного, и примирение произошло.

— Филу, — говорил Ричард, обнимая своего бывшего закадычного друга, — ты жаловался Папе, что я много трачу, что я в один месяц потратил больше, чем любой другой король Англии в целый год? Я готов заплатить твоей сестре откупное в размере своих годовых расходов. Годится?

— Хорошо, Уино, хорошо! — всхлипывал Филипп-Август. — Я согласен и на половину названной тобой суммы.

— Ты мой дорогой! За это следует выпить! Завтра уже Великий пост, — расплывался от счастья, что мир налажен, Ричард, а осушив еще два-три кубка, продолжал одаривать короля Франции: — Ты помнишь, Филу, как мы срубили жизорский вяз? Как это было весело!

— Да, очень весело, Уино, очень!

— Собственно говоря, это ведь ты его срубил, Филу, ты! Я только сражался на твоей стороне. Знаешь ли что, друг мой? Я дарю тебе Жизор. Слово короля! Отныне Жизор — твой. К тому же мне никогда не нравилось это место.

— На те, Боже, что мне не гоже, — усмехнулся Филипп-Август.

— Да? Ты так рассуждаешь, негодник? В таком случае вот тебе еще в придачу к Жизору — Венсен! Владей, Филу, и помни мою веселую щедрость! Только бы ты не дулся на меня из-за своей ло… сестрицы, а там — я на все готов ради нашей дружбы.

С наступлением марта на Сицилии наконец-то установилась хорошая погода, засветило солнце, а на второй Великопостной седмице и море стало стихать. В становищах крестоносцев начались приготовления к отплытию.

— Рождественская лань наконец-то переварилась в наших желудках, — весело говорил Ричард.

Он еще больше похудел, потому что, соблюдая пост, вообще почти не ел ничего и постоянно молился о счастливой судьбе грядущего похода, о том, чтобы этим летом отвоевать Иерусалим у Саладина. Чем больше он думал о поведении короля Франции, тем меньше радости вызывало в нем состоявшееся примирение. Теперь он отдавал себе отчет в том, что, пожалуй, лучше было бы оставаться в неладах с Филиппом. В свете грядущего похода он видел, какой обузой станет для него завистливый дружок. Мало того, Филипп и дальше будет примазываться к его военной славе и силе, добычу придется делить с ним пополам, а потери брать на себя. Он понимал, в Великий пост надо смиряться с ближними своими, но понимал также и то, что дальнейшее потакание королю Франции есть несправедливое оскорбление своих подданных. Вот почему, видя, как быстро приготовился в отплытию небольшой флот Филиппа, Ричард намеренно не спешил, говоря, что у него пока еще не все готово. Наконец Филипп решил, что будет красиво, если он первым покинет Сицилию, тем самым как бы показывая пример Ричарду. В предпоследний день марта он попрощался с берегами Тринакрии и взошел на борт легкого судна. Прощаясь с Ричардом, он держался несколько высокомерно, всем своим видом показывая, что именно он, Филипп-Август, главный вождь этого крестового похода.

А Ричард думал о том, по-другому бы он относился к капризам Филиппа, происходи все сегодняшнее год тому назад. Да он бы просто не позволил Филиппу отплывать без него. Теперь же, хоть и щемило в сердце, разум удерживал короля Англии от проявлений недовольства. Единственное, что он позволил себе, так это сказать:

— Ахилл покидает Амиду прежде Агамемнона. Хорошего плавания тебе, старина Филу. Постараюсь тебя догнать.

И тут же подумал, что как раз нисколько не следует спешить. Пусть Филипп первым приплывет в Святую Землю и начнет там скучать. Ведь приступить к военным действиям он не осмелится, и всем будет видно, что он ждет Ричарда, без коего ему никак не обойтись.

Через пару дней после отплытия короля Франции Ричарду было доложено, что флот полностью готов к отправке, но Ричард повелел еще раз произвести тщательнейшую проверку состояния всех своих боевых сил. Робер де Шомон с неудовольствием проворчал:

— Через пять дней — Вход Господень в Иерусалим. Чего доброго, король Франции получит благословение свыше и быстро долетит до Святой Земли.

— И что? — хмыкнул Ричард. — Войдет в Иерусалим на белом осляти? Не смеши меня, Кёрдур, Филу — не Господь!

— Да уж, далеко не Господь, — согласился тамплиер.

В Лазареву субботу Ричарду еще раз было доложено о полной готовности кораблей и воинства к отплытию из Мессины. Но на другой день море снова разгулялось. Лишь к вечеру Великого вторника на небе вновь засияло жаркое весеннее солнце и валы волн ушли на восток, зазывая крестоносцев следовать за ними. Выйдя на берег вдвоем с Беренгарией, Ричард вдыхал полной грудью зовущий морской воздух, чувствуя во всем теле великопостную легкость, и сказал счастливым голосом:

— Завтра, любовь моя!

Как и все предыдущие дни, Ричард и в Страстную среду проснулся на рассвете, помолился вместе с греческими монахами, получил благословение у игумена и приступил к сборам в дорогу. Первым от пристани отчаливал огромный бюсс [52], на котором в сопровождении целого войска должны были плыть принцесса Беренгария и вдовствующая королева Сицилии Иоанна. Ричард, как водится, намеревался плыть позади своего флота на легком энеке, в окружении небольшого количества приближенных. Он намеренно разлучался с невестой, чтобы сейчас, на Страстной седмице, не сходить с ума от ее красоты.

— Смотри, Беранжера, — говорил он, провожая милую на борт корабля, — какой сильный попутный ветер пришел за нами сюда в Мессину. Вот увидишь, он быстро понесет нас, и через пару дней неподъемный бюсс, как легкая ласточка, доставит тебя к заветному берегу Сирии. Только представь себе: утро Великой субботы, крестоносцы, осаждающие Сен-Жан-д’Акр [53], пребывают в предвкушении праздника Пасхи. В их сердцах возрастает ожидание чего-то прекрасного и великого. И тут появляемся мы с тобой — король Англии и его несравненная невеста. Мы празднуем Светлое Христово Воскресение, затем ангелы-хранители ведут нас, мы захватываем Сен-Жан-д’Акр и тотчас, на крыльях победы, движемся к Святому Граду. И вот уже он — наш! И мы играем нашу долгожданную свадьбу в освобожденном Иерусалиме, нас венчают в храме Гроба Господня подле сладчайшего камня, на коем Он лежал и воскрес, смертию смерть поправ… Ты видишь это, любимая?

— Да, любимый! Вижу так ясно, словно это не в будущем, а уже в прошлом, — отвечала Беренгария. — Я так счастлива, что ты все продумал, что мы не обвенчались тут, в этой опостылевшей Мессине, а будем обвенчаны самим Господом в Иерусалиме. Я верю всем твоим словам и обещаниям так, будто все знаю наперед, будто кто-то свыше шепчет мне: «Все сбудется».

— Я тоже небывало счастлив, что мы так долго терпим, — продолжал Ричард, еле сдерживаясь, чтобы не схватить Беренгарию за руку и не припасть к ее тонким пальцам губами. — Господь обязательно вознаградит нас за наше долготерпение и выдержку. Наша свадьба будет сладостной, как хорошо выдержанное вино. Впереди я вижу только свет, только свет!

Так они стояли, восторженные и счастливые, прощаясь и мечтая, покуда кормчий бюсса не возвестил отплытие. Все же поцеловав руку Беренгарии, Ричард со стоном сбежал по корабельным сходням и оглянулся. Беренгария махала ему рукой, словно птица крылом — по итальянской новизне к рукавам ее шелкового ярко-красного шенса были пришиты широкие, как крылья, манжеты. Золотой венец, украшенный рубинами, ярко сверкал на солнце.

— Боже! Как хорошо, что между нами еще ничего не произошло! — прошептал Ричард, и глаза его наполнились слезами.

— Ты плачешь, рыжик! — удивилась стоящая рядом с Ричардом Элеонора. — Неужели ты и впрямь так сильно влюблен в нее?

— Да, мама.

— Завидую! Только твой отец был однажды влюблен точно так же, как ты сейчас.

— В кого?

— В меня, в кого же еще! Ты еще спрашиваешь, рыжий нахал! Только твой отец способен был так долго любить и ждать. Я рада, что наконец-то увидела подобное чувство и в тебе. Мне оно, увы, никогда не было свойственно.