Визирь Мирое Шаро, один из тех, кому Саладин доверял почти так же, как самому себе и своим братьям, с пучком свечей и в сопровождении двух воинов исчез во мраке Храма Гроба Господня. Тем временем на улице перед Храмом сделалось еще темнее. Черная туча поглотила солнце и замерла, будто вознамерившись переварить светило в собственной черной утробе. Толпа паломников окончательно перестала галдеть и наседать на стражу. Следуя примеру патриарха, все христиане молились, и лишь некоторые из них, громко всхлипывая, плакали. Другой преданный султану визирь, Музгар Али, стоя за спиной своего хозяина, промолвил:

— Мой повелитель, двадцать пять летописцев в данный миг скрипят перьями, описывая сей великий час торжества ислама.

— Рано торжествовать, — почти простонал Саладин, бросив быстрый взгляд на своего верного визиря.

Медленно тянулись тягостные минуты ожидания. Туча, насевшая на солнце, так и замерла на одном месте, и после недавней жары стало даже прохладно. Время шло, и время замерло, и все словно провалилось куда-то, где нет времени вовсе. Наконец, не выдержав, султан приказал Музгару Али:

— Ступай туда и посмотри, что там происходит.

Визирь быстрым шагом отправился исполнять поручение и исчез в глубине Храма. Казалось, он тоже пропадет навеки, но вскоре его фигура в белых одеяниях, украшенных золотыми узорами, появилась в дверях.

— Повелитель, — обратился Музгар Али к султану, — они сидят там в полной темноте и ждут, но никакого пламени до сих пор нет и, по-видимому, не предвидится.

— Я так и знал, — усмехнулся Саладин. — Этого и следовало ожидать. Ступай к ним снова и скажи…

Но Саладин не договорил, ибо в сей миг он услышал треск, от которого всем показалось, будто у них лопается грудная клетка. В следующий миг Микал одним из первых увидел в стене образовавшуюся трещину, в которой мерцали какие-то искры. Еще мгновение, и искры разгорелись ярким лиловым пламенем, рвущимся прямо из трещины. Патриарх, стоящий ближе всех к Святому Огню, возжег от него пучок свечей и протянул его своему окружению, и в руках у всех зажигались свечи и пучки соломы. Святой Огонь распространялся быстро и непобедимо, а удивленные стражники послушно передавали зажженные пучки свечей и соломы толпе паломников, восторженно ревущей и рыдающей теперь уже на радостях. Микал вместе со всеми остальными окунал в Огонь лицо, умывался неземным пламенем, и борода его не загоралась от соприкосновения с чудодейственным Огнем, ресницы и брови не опалялись. Больные и калеки проводили Огнем по своим ранам и увечьям, и многие утверждали, что им становится легче.

Кто-то передал пучок свечей, горящих Святым Огнем, Музгару Али, и тот молча, в полной растерянности, протянул их своему государю. Саладин трясущимися руками принял их из рук визиря и поднес это пламенеющее чудо к своему лицу, окунул лицо в Святой Огонь и некоторое время держал его в нем. Затем он отшатнулся и поспешил вернуть горящие свечи Музгару Али. Тот в неописуемом трепете принялся тоже умываться Святым Огнем к величайшему изумлению визиря Мирое Шаро, только что вышедшего из дверей Храма.

— Велик и силен Господь Бог назорейский! — воскликнул в восторге Музгар Али. — Отныне и я — христианин! Мой повелитель! Великий Салах-ад-Дин аль-Аюб! Отныне мы все станем христианами!

Тотчас сверкнула сталь клинка, голова Музгара Али отделилась от туловища и со стуком упала на камни мостовой. Отбросив в сторону окровавленную саблю, визирь Мирое Шаро подскочил к Саладину и подхватил его под руку, ибо великий султан едва стоял на ногах. Еще двое обступили Саладина и повели его прочь от этого места, где христиане, ликуя, продолжали, как дети, радоваться Святому Огню. Солнце, освободившись из черной тучи, вновь ярко засияло.

— Стало быть, он есть, и он свят, этот Огнь Господень, — задумчиво произнес Ричард, внимательно выслушав рассказ Микала.

— Я никогда в этом не сомневалась, — позволила себе высказывание Беренгария.

— Да, ты у нас непоколебимая христианка, — усмехнулся Ричард. — Чего нельзя сказать обо мне. Послушай, Беранжера! А ведь он идет ко мне!

— Кто, Христос? — спросила королева удивленно.

— Нет, Саладин. Увидев Святой Огнь Господень и услышав свист Дагобера, он теперь пойдет в мою сторону, как я недавно шел в его. Я хотел перейти в мусульманство, а он теперь, мне кажется, подумывает, а не перейти ли ему в нашу веру.

— Это мечты, милый!

— Возможно… Эй! Я никуда не уплываю. Я остаюсь в Святой Земле, и мы скоро пойдем на Иерусалим. Объявите всем мое решение. Ну что ты смотришь на меня, Меркадье? Думаешь: «Опять он за свое! То скажет „да“, то скажет „нет“!» Так?

— Если честно, ваше величество… — улыбнулся Меркадье.

— А знаешь, как будет по-арабски Уино?

— Как?

— Наамла.

— Красиво, — сказала Беренгария. — Можно, я иногда буду называть тебя так?

— Можно. А как ты думаешь, есть ли у Саладина свисток Мансура или Гаруна аль-Рашида?

Весть о том, что Ричард опять передумал возвращаться в свои владения, мигом распространилась повсюду. Одни радовались, другие усмехались, припоминая прежний синьяль короля Англии, в котором «да» боролось и уживалось с «нет». Сам Ричард относился к радующейся части крестоносного воинства. Перемену решения он объяснил вождям похода тем, что Саладин стал утеснять христиан, а этого нельзя терпеть и нужно срочно начинать подготовку к новому походу на Иерусалим. Он пребывал в чудесном настроении, жил с Беренгарией в замке Кафарлет и до того преуспел в изучении арабского, что даже сочинил несколько кансон на этом языке, посвященных своей возлюбленной жене.

Конрад прислал из Тира письмо, в котором поздравил Ричарда с переменой решения и выразил желание вместе с ним двинуть полки на восток. Ричард в ответ написал новому королю Иерусалима, что в начале мая он будет ждать его со всем войском под стенами Яффы, что он намерен дать клятву следующую Великую субботу отметить в Храме Гроба Господня при троне Конрада, на коем тот будет восседать законным государем. Двадцать восьмого апреля Конрад прислал другое письмо, где высказывал свое соображение о том, что, может быть, будет лучше с двух сторон подойти к Иерусалиму — Ричарду с запада по вади Ас-Сарар, а Конраду с севера по берегу Иордана.

— Ну вот! — возмутился Ричард, — Вместо того чтобы уже прийти сюда с полками, он затевает переписку. Амбруаз! Напиши ему, что не позднее Симонова дня[131] я выступаю, и пусть он тоже не задерживается.

Едва гонец ускакал в Тир, Ричард приступил к последним приготовлениям. Беренгария упрашивала его взять ее на сей раз с собой. Он не соглашался.

— Боюсь, что во второй раз море не вернет мне свисток Дагобера, — вздохнула она печально.

— Да? — задумался Ричард. — Ну что ж, пожалуй, и впрямь не стоит по многу раз прибегать к услугам покоящегося в мире доброго монарха. Хорошо, я возьму тебя с собой, но если ты пообещаешь возвратиться в Яффу при первом же моем требовании.

Погода стояла волшебная, все вокруг цвело, зрело, благоухало, появились первые плоды. Солнце дарило тепло, но не испепеляющий зной, и было чем дышать. В первый день мая Ричард и Беренгария отправились в расположенный неподалеку от Яффы замок Мерль, где должен был состояться небольшой предпоходный турнир. Все прошло превосходно. После турнира угощались ранними арбузами, коими испокон веку славилось близлежащее село Тонтура. Потом король пожелал уединиться со своей возлюбленной супругой.

— Ты еще не забыла нашу Базилею Кефалию? — спросил он, раздевая Беренгарию и целуя ее в благоухающие арбузом уста.

— Нет, милый, нет, я помню нашу первую ночь так, будто она была вчера. Как я люблю тебя, мой Наамла!

Им было неизъяснимо хорошо друг с другом в этот первый день мая в Святой Земле, в спальне замка Мерль. Так хорошо, что у Ричарда кружилась голова, и он не сразу понял, что мелькает и трепещет вокруг этой кружащейся головы в самый пылкий миг любовного наслаждения, а когда понял, дрогнул всем телом — это была белоснежная голубка, та самая, призванная к нему сеидом-дервишем.