Возможно, тетушке Эдит и мечталось о том, чтобы Кристиан женился на Алене, но она слишком хорошо понимала, что их связывают нежные приятельские отношения, не более того...

То время, которое Алена провела в их доме после выписки Ксюши с ребенком, было для Кристиана просто спасительным. Под жестким требовательным взглядом из-под круглых очечков, он, как неопытный музыкант, воспроизводил мелодию своей жизни, ведомый неумолимой дирижерской волей. Сколько раз он потом мысленно благодарил Алену за эти дни, когда мир рушился и все валилось из рук, а она собирала осколки и мужественно и терпеливо, склеив, возвращала хозяину почти в первозданном виде. Тогда он понял гениальность ее режиссерского дара... Вот так умно, дальновидно, жестко распоряжаться чужой волей, чужой природой в ее же благо, мастерски выстраивать психологические нюансы, маскирующие все слабые места, и крутить этим без устали, определять даже мизансценически местонахождение Кристиана в доме, чтобы ничего не заподозрила Ксюша... Все это потом после ее отъезда дошло в полной мере до Кристиана. Она, несомненно, обладала мощным экстрасенсорным началом, ей безусловно верилось, а она, очень бережно обходясь с этой верой, умело возвращала ее преобразованной в уверенность в себя, свои силы и возможности.

Когда Алена уехала, Кристиан сначала растерялся, но потом, с удивлением прислушиваясь к себе, понял, что она как бы оставила ему себя, он был словно закодирован ею на определенное поведение, позитивные реакции, необходимые слова...

— Ты ведь не против, чтобы нашу девочку звали Марией? — спросила его Ксюша уже после отъезда Алены.

И он, вышколенный до непревзойденного поведенческого ханжества своей очкастой учительницей, мягко улыбнувшись, ответил:

— Ну, конечно, дорогая, иначе и быть не может!

И никто на свете не знал, каких усилий и внутренней дрожи стоило ему всякий раз произнесение вслух этого... только той одной... принадлежащего имени...

Кристиан начал работать как проклятый. Помимо каждодневных операций он согласился руководить клиникой и по-прежнему мотался читать курс лекций в Сорбонну. Домой возвращался глубоким вечером такой измученный и уставший, что только целовал на ночь жену и дочь и валился как подкошенный, чтобы встать ни свет ни заря, сделать легкую пробежку на тренажерной дорожке, принять душ и уже на ходу выпить чашку крепкого кофе. А в выходные он всегда звонил в Москву Алене и, подзарядившись, как подсевшая батарейка от мощного аккумулятора, входил в семейную жизнь заботливым и любящим отцом и мужем...

Несколько раз ему на мобильник дозванивалась Женевьева. Плакала, жаловалась на бессонницу, говорила, что смерть Марии превратила ее в существо среднего пола — ей до сих пор никто не интересен в сексуальном плане, предлагала повидаться, но Кристиан всякий раз находил предлоги отказаться. Удивительно, что Женевьева ничего не знала о личной жизни Кристиана, даже того, что он расстался с Тиной, и каждый раз в конце разговора передавала ей поклон...

Кристиан изо всех сил пытался быть идеальным семьянином. На самом деле эта задача была бы восхитительно легко осуществимой — рядом на него смотрели с обожанием две пары одинаковых зеленых глаз... если бы из глубины души не были по-прежнему неотвратимо устремлены на него еще два таких же зеленых до обморока, немигающе требовательных глаза Марии... Он постоянно вел с ней немой диалог, понимая ту требовательность, с которой она взирала на него из своей запредельной дали. Непомерно дорогой ценой расплатилась она за супружеское счастье Ксюши и Кристиана.

Он стал посещать православную церковь на улице Дарю, где венчались они с Ксенией и когда-то крестила маленькую Аленку тетушка Эдит. Постепенно Кристиан стал вычленять из толпы прихожан отдельные лица и уже раскланивался со многими, перебрасывался пока еще ничего не значащими словами. Несколько раз его взгляд натыкался на уродливую горбатую спину темноволосой женщины, простаивающую всю службу на коленях у Казанской иконы Божией Матери. Однажды она повернула лицо, и, встретившись с ней взглядом, Кристиан вздрогнул. Ему в лицо глядела... неприкрытая усилиями схорониться беда. Он низко склонил перед ней голову, проникаясь всем сердцем безысходностью чужого страдания. Узкие сухие губы женщины дрогнули от его участливого взгляда, и темные глаза с опущенными вниз уголками на миг потеплели, откликнувшись признательностью...

Теперь, входя в храм, он сразу искал глазами ее темной тенью бесшумно снующую фигуру. Она прислуживала в церкви: снимала со свечей нагар, протирала подсвечники и иконы, укладывала коврики под ноги священнику, помогала в свечном ящике, но как только начиналась служба, становилась на колени перед «своей» иконой, и тогда душа ее, видимо, уносилась далеко, творила молитву, и только подрагивающий уродливый горб, смещенный к левой лопатке, выдавал в застывшей фигуре признаки жизни. После службы женщина мыла полы в храме, вытрясала во дворе коврики, расставляла по местам скамейки и стулья.

Вскоре в разговоре со священником он узнал, что горбатую женщину зовут Вероника. Марии шел четвертый год, и надо было договориться по поводу крестин. Батюшка куда-то торопился и, назначив определенный день, сказал, что Вероника подготовит все необходимое для предстоящего таинства и расскажет, что требуется непосредственно ОТ родителей.

— Как зовут ребенка? — тихим, чуть надтреснутым голосом спросила женщина из-за прилавка свечного ящика.

— Ее зовут Мария. А крестную — Лия.

— Лия? — переспросила Вероника, — Она, надеюсь, православная?

— Да, да, конечно. Она из Грузии. Учится с моей женой в Сорбонне. Вас ведь зовут Вероника? А я — Кристиан МакКинли. Расскажите, пожалуйста, что нам нужно для крещения Марии? — И виновато прибавил: — Мы как бы люди не совсем церковные, и поэтому хотелось бы все знать, чтобы не выглядеть совсем уж неприобщенными...

Вероника не торопясь поведала Кристиану, что нужно для крещения, а он молча разглядывал ее лицо и, находя его даже некрасивым, поражался той нервной одухотворенности, которую оно излучало. Когда она принялась записывать для памяти все, что необходимо купить и принести в храм, он обратил внимание, что ее руки задрапированы тонкими хлопчатобумажными перчатками. Как врач он сразу поставил диагноз: полиартрит — и понял, что она не хочет выставлять на всеобщее обозрение изуродованные суставы пальцев и, возможно, ее горб — не врожденная патология, а нарушение обмена вследствие перенесенного стресса.

Глядя на ее склоненную в темном платке голову, он вдруг ощутил острую жалость к этой женщине, наверняка одинокой и живущей в церкви и церковью, как верный самоотверженный Квазимодо. Она внезапно подняла голову и, наткнувшись на его взгляд, вдруг отрицательно мотнула головой и горячо прошептала:

— Уверяю вас... я счастливей очень и очень многих...

Кристиан потом почему-то очень долго слышал этот обжигающий шепот, и перед глазами нет-нет да вставало ее странное лицо с какими-то неприбранными чертами, с глубоким умным взглядом опущенных уголками вниз глаз.

На крестинах Марии было много неожиданностей и курьезов. Во-первых, девочка, увидев батюшку, подумала, что этот бородатый дядька наверняка врач и она обречена на укол или анализ крови. Она вырвалась из рук Кристиана и выбежала из храма. Нашла в церковном дворике скамейку под развесистым деревом, взгромоздилась на нее, и отодрать ее от этой лавки никак не удавалось. Пришлось отступиться и подождать, когда девочке надоест сидеть.

Ждать пришлось недолго. Непоседливая Мария начала осваивать широкое многоступенчатое крыльцо, но входить в храм категорически отказалась. Ксюша, Кристиан и Лия были в отчаянии. И тут появилась Вероника. Она присела рядом с девочкой на ступеньку и, вытащив из-за пазухи небольшую иконку, что-то тихо стала ей говорить. Мария водила пальчиком по иконе, внимательно слушая слова Вероники, потом неожиданно перебралась к ней на колени, и снова Вероника, обняв девочку, шептала что-то ей на ухо. Потом Мария, вскочив с ее колен, задрала голову и долго смотрела на золотой купол храма. Попрыгав по ступенькам, она потянула Веронику за руку и повела в храм... Вероника делала вид, что сопротивляется, а Мария звонко смеялась, тащила ее изо всех сил и выкрикивала: