— Маркиза! Что если бы его взять свидетелем, которого мы искали для церемонии в Генуе и не нашли?.. Мне кажется, что его присутствие на нашем венчании принесет нам счастье.

— Это правда, — отвечала госпожа Бонаккорзи. — Приятно в известные часы смотреть на честные, искренние лица. Но лишний соучастник тайны… Благоразумно ли это?..

— Если я предлагаю вам его, — возразил Корансез, — то верьте, что я отвечаю за его скромность. Мы с Отфейлем познакомились еще в ранней юности. Честность этого человека — как золото, испытанное в горниле! И уж во всяком случае, он гораздо надежнее, чем подкупленный свидетель, который всегда готов будет выдать, лишь бы ему заплатили побольше…

— Согласится ли он? — перебила маркиза.

— Это я узнаю завтра перед отъездом из Канн, если только вы в принципе не против этого выбора… Однако, — прибавил молодой человек, — в таком случае было бы более благоразумным пригласить его на яхту…

— Это уж будет мое дело, — сказала мисс Марш. — Но как и где представить его моему дяде? Не думаю, чтобы они были знакомы.

— Они познакомятся сегодня же вечером, — отвечал Корансез, — в том самом поезде, который всех нас повезет в Канны. Я пойду подготовить нашего влюбленного к этому шагу и не покину его до самого вагона, тем более, — закончил он, вставая, — что мы слишком уж долго заговорились здесь, и если стены тут не имеют ушей, то найдутся глаза… Мой друг, — продолжал он со вздохом, беря маленькую ручку госпожи Бонаккорзи, которая также поднялась, и сжимая ее со страстным порывом, — мне больше не придется говорить с вами до того великого дня. Скажите же мне лишь одно словечко, которое дало бы мне силы дожить до тех пор…

— Бог да сохранит тебя, amina mia[9], — отвечала госпожа Бонаккорзи голосом серьезным, почти торжественным, с этим «ты», которое изобличало глубину страсти, искусно вызванной ловким и хитрым господином.

— Это записано тут, — весело отвечал Корансез, показывая свою руку. — И тут, — прибавил он, кладя руку на сердце.

Потом, обращаясь к молодой девушке, он сказал:

— Мисс Флосси, когда вам потребуется отважный малый, который пошел бы ради вас на верную гибель, то одно лишь слово, и он бросится right away[10]…

И пока мисс Марш смеялась над этой невинной эпиграммой на один из маленьких идиотизмов языка янки, пока маркиза следила за провансальцем взором любящей женщины, сердце которой переполняется от каждого движения любимого человека, он сам пробирался к своему старому товарищу. В самом деле, в его движениях было столько могучей грации, столько гибкой силы, его походка была так легка и мужественна, что молодая американка не удержалась, чтобы вслух не высказать этого. Женщины этой энергичной расы, которая так много отводит места физическим упражнениям, целые часы проводят на открытом воздухе в атлетическом содружестве с игроками в теннис или гольф. Они вполне объективно и невинно ценят животную красоту мужчины и фигуру юного римлянина или грека.

— Как красив твой Корансез! — сказала она маркизе. — И притом в нем столько веселости, столько увлекательности! На мой взгляд, это типичный француз, именно такой, каких я себе воображала, когда читала еще в Марионвилле романы Александра Дюма. Как ты будешь счастлива с ним!..

— Очень счастлива! — отвечала итальянка. И повторила, как бы объятая мрачным предчувствием: — Очень счастлива, но Бог не допустит этого.

— Бог допускает все, чего мы хотим, если только мы действительно хотим и если это не преступно, — возразила мисс Флуренс.

— Нет, — настаивала ее собеседница. — Мне много пришлось налгать Альвизу. Я буду за это наказана…

— Если ты так думаешь, — сказала американка, — то почему ты не поговоришь с братом? Или, может быть, ты возложишь это на меня? Пять минут разговора, и на твоей совести не останется ни капельки лжи. Полагаю, что ты имеешь полное право выйти замуж. Деньги твои! Чего же ты боишься?..

— Ты не знаешь Альвиза, — перебила ее госпожа Бонаккорзи, и на лице ее отразился настоящий ужас. — А если он вызовет его на дуэль и убьет?.. Ну, все равно, будем делать, как условлено, и Мадонна да будет за нас!..

Она на секунду закрыла глаза и тяжело вздохнула. Флуренс Марш смотрела на нее с изумлением. Она, англосаксонка, воспитанная в полной самостоятельности, никак не могла понять магнетического ужаса, который внушал своей сестре Наваджеро.

А маркиза в своих мыслях далеко унеслась от игорных зал и от своей собеседницы. Она видела маленькую капеллу Богоматери у Сосен в Каннах, где в течение нескольких месяцев она каждый день заказывала мессу, чтобы простилась ей ложь брату. Она видела алтарь, пред которым заставила Корансеза стать на колени и обещать, что они вместе отправятся на богомолье в Лоретту, как только брак их будет оглашен!

Провансалец верил в Мадонну почти так же, как верил в линии руки, с полускептицизмом и полуверой ребяческой и хитрой южной натуры, весьма сложной, несмотря на примитивность своих инстинктов, искренней даже в рисовке и несколько суеверной в самых положительных расчетах. В угрызениях госпожи Бонаккорзи он видел самую прочную гарантию своего успеха: раз влюбившись, женщина, в которой соединялось подобное благочестивое усердие с бурей страстей, самым роковым образом должна была прийти к браку.

Но, с другой стороны, он почти верил сам, что зажженные в маленькой каннской церкви свечи охраняют его от мести ужасного брата, безусловно, способного на все, лишь бы не допустить, чтобы состояние сестры перешло в другие руки. Он слишком хорошо изучил страшный характер венецианца и потому не удивлялся, как мисс Марш, паническому ужасу своей невесты. Но при всей своей ярости, что поделает Альвиз против брака, совершенного настоящим священником по установленной форме, когда будет недоставать только гражданской санкции, которая для благочестивой маркизы была совершенно излишней?

Но, верный старому изречению «две предосторожности лучше одной», Корансез был не прочь пригласить на эту церемонию нескольких лиц из своего круга — оно могло пригодиться в день неизбежного объяснения. Как он раньше не вспомнил о старом товарище, которого нашел этой зимой в Каннах и который был чист сердцем и невинен душой так же, как в то время, когда они вместе учились в старом лицее Людовика Великого?

С первого же рукопожатия, которым они обменялись при теперешней встрече, Корансез почувствовал эту юношескую невинность, эту чистую правдивость друга своей юности. Почувствовал он их и в невинном увлечении Отфейля баронессой Эли де Карлсберг. День за днем на его глазах вырастала эта страсть, о которой он только что рассказал своим собеседницам. Но он не сказал им, что, по его мнению, баронесса увлеклась молодым человеком не менее чем он ею. Тут он действительно мог похвалиться своей прозорливостью, которая и в этом случае, как и во многих других, оказалась незаурядной.

Но как ни был прозорлив южанин, а все же он не предвидел, что, воспользовавшись своим открытием для собственной выгоды, он превращал в драматический эпизод ту оперу-буфф, которой должен был быть его брак с госпожой Бонаккорзи. Когда Корансез говорил о самом себе и о своей знаменитой линии счастья, то постоянно повторял: «У меня всегда выходят забавные штуки…»

Действительно, в жизни, кажется, встречаются два весьма различных типа людей, и их вечное существование доказывает законность двух точек зрения на жизнь, в течение веков проводимых в комедии и трагедии. Каждый человек примыкает к одной из этих категорий, и редко встречаются люди, в которых смешиваются оба элемента. Для одного типа субъектов, похожих на Корансеза, самые романтические положения сводятся к водевилю. У другого класса, к которому — увы! — принадлежал Пьер Отфейль, наоборот, самые простые эпизоды превращаются в драму. Если первые любят, и любят искренно, то никогда любимая женщина не причинит им боли. Другие обречены на глубокие потрясения, на тяжкие волнения: все их идиллии суть трагические идиллии.

И действительно, стоило только поглядеть на двух молодых людей, один подле другого, в ту минуту, когда Корансез положил руку на плечо Отфейля, и с полной очевидностью обнаруживалась противоположность между этими типичными представителями персонажа из комедии и героя из трагедии: один крепкий и веселый, с блестящими глазами, с чувственными губами, самоуверенный и как бы брызжущий благодушием; другой — хрупкий и нежный, взор омрачен думой, он готов на страдание при малейшем соприкосновении с жизнью.