Когда подошедший пробудил его от мечтаний, то по его телу пробежала дрожь от враждебного чувства, которое он едва скрывал. Но эта враждебность не обидела хитрого южанина. Он отлично знал, что она бесследно исчезнет, стоит только произнести одно имя. Заставив своего друга подняться, он взял его под руку и начал так:
— Что за странная скрытность явиться сюда, не предупредив меня? Скрытность и глупость! Мы преспокойно могли бы пообедать. Сегодня я был за столом в самом лучшем обществе Монте-Карло: госпожа де Карлсберг, госпожа де Шези, мадемуазель Марш, госпожа Бонаккорзи. Ты не соскучился бы…
— Да в пять часов я и сам не знал, что поеду с шестичасовым поездом, — отвечал Отфейль.
— Знаю я это, — продолжал Корансез, — некоторые очень спокойно сидят в своей комнатке в Каннах, но вдруг, подобно Жанне д’Арк, слышат голоса, только совсем другие: «Rien ne va plus… Messieurs, faites vos jeux…». И вот банковские билеты начинают корчиться в их бумажниках, а луидоры танцевать в кошельках, и человек, сам не зная как, попадает за зеленое поле. Выиграл ты, по крайней мере?
— Никогда не играю, — отвечал Пьер.
— Все имеет свое начало, — возразил другой. — Но скажи, пожалуйста, ты часто сюда являешься?
— Сегодня первый раз.
— И ты всю зиму провел в Каннах! Недаром Дюпра называет тебя «мадемуазель Пьерретта». Ты слишком молод, чтобы быть таким благоразумным. Берегись, молодость возьмет свое. Кстати, речь зашла о Дюпра… Не имеешь ли ты известий о нем?
— Он все еще на Ниле с женой, но уже на пути в Каир, — отвечал Отфейль. — Он даже настаивал, чтобы я присоединился к ним…
— Но ты не пожелал ехать и провести с ними конец их медового месяца… Это еще благоразумнее, чем не играть, — подхватил Корансез. — Вот что значит не ехать в свадебное путешествие на здешний берег, как то делается во всем свете: хотят сфинксов, пирамид, пустынь, катарантов, разрушенных храмов… А в конце концов соскучатся со своей женой и ей опостылят, не успев даже устроить домашний очаг…
— Но уверяю тебя, что Оливье очень счастлив, — отвечал Отфейль с живостью, показывавшей, как близок был его сердцу друг, о котором Корансез говорил так шутливо.
Затем без сомнения, чтобы сразу обрезать всякие комментарии касательно отсутствующего, он прибавил:
— Да и что такое, говоря серьезно, свадебное путешествие сюда! Неужели ты находишь интересным это общество? — Он показал на толпу игроков, которая становилась вокруг столов все возбужденнее с каждой минутой. — От Ниццы до Сан-Ремо раскинулся рай растакуэров[11]. Это пошло, это гадко, это унизительно. Роскошная природа, опозоренная людьми, — вот этот берег… Серьезно, Оливье прав, предпочитая пустыню: стоит ли труда покидать Париж, чтобы ехать сюда и найти карикатуру на него?
— Это мнение парижанина, — молвил провансалец.
После эпизода в аристократическом клубе он питал против столицы злобу, которую облегчил, повторяя:
— Растакуэры! Растакуэры! Произнеся эту анафему, вы думаете, что все выразили. Но, говоря это, вы и не подозреваете, что близок тот час, когда вы, гордые парижане, станете провинциалами для Европы. Но это так, это так… Кто же отрицает, что на Ривьере есть авантюристы? Но зато сколько тут истинных аристократов! И эти истинные аристократы, разве они парижане? Нет, это англичане, русские, американцы. А взгляните на итальянцев, которые обладают не меньше вас умом и изяществом, да еще обнаруживают под этим изяществом темперамент, чего у вас никогда не было, и веселость, что вы совершенно утратили. А иностранки, которые встречаются на здешнем берегу! Говорить ли нам об иностранках? Не сравнить ли нам их с той куклой без сердца и ума, этой тщеславной игрушкой из папье-маше, которую называют парижанкой…
— Во-первых, я сам вовсе не парижанин, — перебил Отфейль. — Ты забываешь, что семь месяцев из двенадцати я провожу в моем тихом Шамгане и что мои бедные овернские горы вовсе не походят на бульвары. А во-вторых, я согласен со второй половиной твоего парадокса: да, некоторые из здешних женщин прямо поражают своим изяществом, образованием, умом и красотой… Однако, — прибавил он, покачивая головой, — эта красота разве сравняется когда-нибудь с обворожительностью не парижанки (я за это не стою), а настоящей француженки с изящным умом, с тонкой тактичностью, словом, с поэзией истинного чувства меры и вкуса?..
Его мысли парили, и он не обращал внимания на тонкую, едва заметную усмешку, бродившую на губах его собеседника. Господин Корансез не был человеком, способным на продолжение такого пустого разговора. Он слишком мало заботился, проводит ли Оливье Дюпра свой медовый месяц среди могил фараонов или в Корнише, а про этого старого товарища, самого близкого друга Отфейля, он заговорил только для того, чтобы придать их разговору некоторый характер интимности. Фразы, которые Отфейль только что произнес касательно иностранок, доказали Корансезу лишний раз, насколько он был прав, считая друга влюбленным в госпожу де Карлсберг.
И в ту же минуту он снова вернулся к осуществлению своего проекта. Оба друга в этот момент проходили мимо стола с trente-et-quaranle. И как раз за этим столом сидело одно из лиц, имевших весьма близкое отношение к задуманному плану: дядя мисс Марш, один из самых знаменитых железнодорожных королей Америки, Ричард Карлейль Марш, или проще Дикки Марш, тот самый, который в известный день, сам того не подозревая, должен был одолжить свою яхту для свадебной поездки маркизы Бонаккорзи.
Час тому назад Корансез думал представить Отфейля владетельному янки в вагоне на обратном пути. Но почему же не начать подготовку почвы для этого знакомства теперь же?
— А я тебя уверяю, — заговорил он, — что в этой иностранной колонии немало мужчин столь же интересных, как и их жены. Иностранцы стоят иностранок. Мы только мало обращаем на них внимания, потому что они не так красивы на вид. Вот и все.
И затем продолжал:
— Я вижу одного из них за этим игорным столом. Я тебя с ним познакомлю. Вчера мы встретились с его дочерью у баронессы Эли. Это Марш, американец… Я хотел бы, чтобы ты посмотрел, как он играет… Прекрасно, кто-то встает. Не отставай от меня, мы сейчас воспользуемся проходом и проберемся в первый ряд…
И тотчас же южанин ловко протиснулся вместе с Отфейлем через внезапно раздавшуюся и моментально снова сомкнувшуюся толпу зрителей. Он устроил так, что они оба попали как раз за кресло крупье, сдававшего карты, и теперь могли ясно видеть весь стол и подмечать малейшие жесты игроков.
— Смотри хорошенько, — снова заговорил Корансез вполголоса, — вон Марш…
— Этот маленький человек с серым лицом, с целой пачкой банковских билетов перед ним?
— Он самый. Ему нет еще пятидесяти лет, и он стоит уже десять миллионов долларов. Девятнадцати лет он был кондуктором на конке в Кливленде, штат Огайо. И вот этот самый человек, которого ты видишь, основал город, в котором теперь насчитывается пятьдесят тысяч жителей. Он назвал его по имени своей жены, Марионвиллем.
Свое состояние он нажил буквально собственными руками. Рассказывают, что он сам вместе с рабочими пролагал по прерии первые километры железнодорожного полотна своей компании, которой теперь принадлежит более трех тысяч километров пути.
Изучай хорошенько эти руки рабочего. Как ловко они теперь действуют на зеленом поле! Гляди, как они сильны и в то же время необыкновенны. Узловатые пальцы говорят об обдуманности, здравомыслии и расчетливости. Концы этих пальцев слегка приплюснуты — это склонность к тираническим поступкам, любовь к подвижности и наклонность к мрачным мыслям.
Я тебе расскажу про его поведение после смерти дочери… Видишь ты большой палец? Оба сустава одинаково велики, это соединение воли и логики; он сдвинут назад — это расточительность. Марш пожертвовал сто тысяч долларов на Марионвилльский университет… А вглядись в эти жесты: сколько решительности, сколько спокойствия в его игре, какое отсутствие нервности… Разве это не мужчина? А?