– Вы, сэр.

Да, точно, это я научил.

– Это неприлично. Позвольте мне.

– Мы женаты, – вспыхивает она.

– Да, но... – Я чувствую себя слишком несчастным, чтобы спорить, и оставляю ей контроль над одеялом и моей анатомией. – Хорошо.

Я крепко зажмуриваюсь.

– Я не могу разглядеть... – говорит она.

Я произношу слова, от которых потом (если выживу) со стыда сгорю, но сейчас это меня мало волнует.

– Отодвиньте... вы знаете, я показывал вам, когда мы...

– Конечно.

Я благодарен ей за сухость тона.

– Ой!

– Простите.

Случилось невероятное. Не могу в это поверить – я у врат смерти, притирание ужасно жжет, и все же прикосновение Шарлотты пробуждает меня.

Господи, она смеется.

– Извините, – говорю я натянуто. И ухудшаю положение, тычась мужским естеством ей в руку. – Иногда это случается без всякой причины, это ничего не значит. Ну, в общем, в этом нет ничего дурного, он сам опустится, это...

– Шшш. – Она касается моих губ тканью, заставляя замолчать.

Глава 12

Шарлотта

Я сказала ему, что он не умрет, и он, кажется, был разочарован.

Но сама я не слишком уверена, что он не умрет. Даже при том, что одна его часть весьма жива, у него сильная лихорадка, и я боюсь за него. За несколько часов после нашего возвращения домой ему стало гораздо хуже, он очень болен, и, подозреваю, только гнев и ревность держали его на ногах большую часть дня. Я особенно встревожилась, когда он впал в беспокойный сон. Он смотрит мимо меня так, словно кто-то еще вошел в комнату. Его глаза лихорадочно горят, он произносит одно слово: «Мама». Ведь умирающие зовут своих матерей?

Возвращается Робертс с лакеем, которому я велела принести ячменный отвар. Лакей выносит горшок. Мы с Робертсом стоим рядом у кровати, Шад бредит во сне.

– Я сказала ему, что это ветрянка.

Робертс кивает.

– Он очень расстроен. Думаю, что он предпочел бы оспу.

Робертс позволяет себе улыбнуться:

– Внизу все плачут и молятся.

– Выдайте вечером всем по дополнительной порции эля.

– Спасибо, миледи. – У меня такое ощущение, что Робертс ждал этого распоряжения.

После этого мы начинаем вежливое препирательство хозяйки и слуги о том, кто будет сидеть с Шадом. Робертс обедал, я нет. Он, давно опекающий хозяина, неохотно соглашается, что я буду сидеть с Шадом этой ночью. Лакеи способны сделать это, указывает он.

Да, но я его жена и я клялась чтить его в болезни и в здоровье.

Робертс самым вежливым образом настаивает, что это его работа, и я позволяю ему занять пост, пока обедаю.

Выходя из комнаты, я оборачиваюсь.

– Робертс, не знаете, дети болели ветрянкой?

– Очевидно, да, миледи, так говорит миссис Прайс.

– Хорошо.

Обедать мне еще рано, да я и не хочу есть. Потом я вспоминаю, что мы договорились пообедать с Энн и Бирсфордом, и велю принести лампу в кабинет Шада, чтобы написать им записку. Сев за маленький столик – письменный завален бумагами, – я пишу новую записку Мэрианн и благодарю ее за лекарство. Я сообщаю, что оно принесло облегчение, и, покусывая перо, пытаюсь придумать, как, излишне не волнуя ее, предупредить, что брат тяжело болен. Она с замечательным спокойствием отнеслась к ветрянке собственной дочери. Как она сказала, ребенок хорошо себя чувствует, но вид у девочки ужасный.

Я останавливаюсь на том, что Шад уснул, но лихорадка не отступает, и что об остальном я напишу утром. Я посылаю лакея с записками, откидываюсь на спинку кресла и осматриваю кабинет – мужское святилище, где Шад занимается личными делами.

Естественно, мне не терпится пошуровать вокруг и что-нибудь узнать. Кроме того, Шад будет благодарен за аккуратно сложенные бумаги. Поэтому, закрыв дверь – не хочу, чтобы слуги видели, чем я занимаюсь, – я приближаюсь к его столу.

Пара миниатюр выскальзывает из груды бумаг, когда я касаюсь ее. Одну я узнаю по портрету в столовой, это мать Шада. На другой, судя по заткнутому под стекло клочку бумаги и пряди волос, его брат Фредерик, который умер несколько лет назад, когда Шад был в море. Кажется, миниатюрного портрета отца нет.

На рукоятке изящного ножа из слоновой кости выгравированы корабль и надпись «Корабль военно-морского флота его величества "Арктур"». Насколько я помню из довольно трудной, беседы с капитаном Карстэрсом, этим судном командовал Шад. Интересно, кто сделал нож? Задумавшись, я замечаю другие вещицы из дерева и слоновой кости на столе и на каминной полке. Некоторые тонкие и изящные, другие говорят об энергии и отсутствии школы. Я беру птичку и переворачиваю ее. Внизу надпись, такая мелкая, что мне понадобилась лупа, чтобы прочитать слова. «Сделано сегодня, 7 июня 1807, Джоном Речингом, моряком корабля "Арктур"».

Я рассматриваю другие подарки с подобными надписями капитану Трелейзу от моряков и офицеров «Арктура». Все датированы началом июня, почти два года назад, когда Шад узнал о смерти брата и оставил свой пост во флоте, чтобы заняться делами семьи. Несколько надписей сообщают, что вещи сделаны из древесины судна, которое получило повреждение во время недавнего захвата французского корабля.

Я улыбаюсь довольно дерзкому изображению русалки и задумываюсь о том, многие ли из этих мужчин остались живы. Было ли это излияние чувств к уходящему капитану искренним, или это приказ одного из офицеров? Надеюсь, они любили Шада. Шад никогда ничего не говорил о своей жизни в море. Я никогда не спрашивала. Но как только он поправится, обязательно спрошу.

Я просматриваю бумаги на его столе. Он написал сестре, Бирсфорду, Карстэрсу, Робертсу и другим, чьи имена мне незнакомы. Письма запечатаны, на каждом написано и подчеркнуто «В случае моей смерти». Почерк угловатый и твердый.

Я аккуратно складываю письма. У меня трясутся руки. И возникает соблазн бросить письма в огонь. Он не написал мне.

На столе копия завещания, какие-то счета, письмо, касающееся дел поместья, пара писем от претендентов на должность наставника детей. О Господи, что будет с его детьми, если он...

Я просматриваю завещание. К моему облегчению, детям, которые останутся на попечении Сьюзен и Мэтью Прайса, завещаны щедрые суммы.

Нет никакого упоминания, что я буду каким-то образом вовлечена в их воспитание.

Если он умрет, то нашего брака будто и не было. Опершись локтями на стол, я прячу лицо в ладони. Не знаю, как долго я так сидела, но, в конце концов, шевельнулась, и что-то скрипнуло у меня под ногой. Нагнувшись, я поднимаю смятый лист бумаги.

Я разглаживаю его. Почерк неровный, на бумаге большая клякса, строчки бегут вкривь и вкось. Я не уверена, черновик это или Шад писал в приступе безумия.

«Моя дорогая жена, моя возлюбленная, какое горе, что я не сказал вам прежде, как страстно люблю вас, поскольку теперь понимаю это. Я молю Бога, что вы беременны, и тогда у вас останется память обо мне. Если родится мальчик, назовите его в честь моего отца и брата Фредериком, как требует семейная традиция.

Шарлотта, постарайтесь думать обо мне хорошо, когда меня не будет. Поцелуйте за меня детей и...»

На этом месте письмо обрывалось.

Он любит меня? О Господи, я не знаю, смеяться или плакать. Он едва знает меня, я едва его знаю, и есть только одно место и одно дело, где мы пребывали в согласии. Кроме того, он обвинил меня в неверности – у этого человека живое воображение, – а мы женаты меньше недели.

Он любит меня!

И он умирает. Ох, Шад.

Нет, он не умрет! Разозлившись, я хватаю первое, что подвернулось под руку, а это деревянный подсвечник, и швыряю это через комнату. Как смеет он так играть моими чувствами, утверждая, что умирает, когда он по глупости подхватил детскую болезнь, которой должен был переболеть лет двадцать тому назад! Не говоря уже о вульгарном восстании рога – еще одно словечко, которому он меня научил, – на так называемом смертном одре, пока я хлопотала над ним, как непритязательная служанка. Как он смеет!