У меня возникает желание ворваться в его спальню и швырнуть это глупое письмо в его покрытое пятнами лицо. Вместо этого я бегу к камину, бросаю письмо в угли и наблюдаю, как оно вспыхивает и рассыпается в прах.

Потом я поднимаю развалившийся на две части подсвечник, падаю на колени перед камином и разражаюсь слезами.

– Миледи?

Я даже не сообразила, что Робертс открыл дверь кабинета.

– Мне нужен клей. – Это самое абсурдное заявление в моей жизни.

– Миледи, его сиятельство спрашивает вас.

– Ему хуже? – Я вытираю глаза платьем и поднимаюсь с колен.

– Не думаю, миледи.

– Я сломала это, Робертс. Этот подсвечник сделал для него один из моряков «Арктура», и...

– Не переживайте, миледи. – Он ласково берет у меня сломанный подсвечник. – Я починю. У меня есть клей. Навестите его сиятельство, миледи. После этого мы сразу подадим обед.

Я нахожу Шада сидящим в постели, его глаза слишком блестят, лицо заострилось, щеки горят. Он разглядывает ногу.

Когда я вхожу, он поднимает глаза.

– Я должен знать, беременны ли вы.

– Простите, что? – Я изображаю оскорбленную добродетель. – Я узнаю это через несколько недель, Шад. Вы только за этим хотели меня видеть? Вам лучше лечь.

– Черт, еще один волдырь между пальцами. Я доберусь до них, чтобы почесать. – Что он и делает. На его лице блаженство, которое я видела однажды... гм... при столь же интимных обстоятельствах.

Я наливаю ячменный отвар, чтобы скрыть расползающийся по моим щекам румянец.

– Принесите мне бренди.

– Вас стошнит, а я могу не успеть с горшком. – Я сую ему в руку стакан: – Выпейте, пожалуйста. Он морщится, пьет и падает на подушку.

– Я видел Фредерика.

– Вашего брата?

– Да. – Он закрывает глаза.

– И?

– Он сказал, что у него новый бастард. Ходячая неприятность мой братец. Оставляет мне свои проблемы. – Шад что-то бессвязно бормочет в подушку. – Я любил его. И ненавидел за то, что он умер, болван. Если бы он не умер, я бы остался во флоте и не связался бы с титулом и всей этой суетой. – Его глаза закрываются.

Когда я отхожу от кровати, он хватает меня за запястье.

– Черт бы вас побрал, вы к нему не пойдете!

– Шад, прекратите!

– Что? – Заморгав, он уставился на меня. – Поцелуйте за меня детей. Не хочу, чтобы они видели меня в таком виде.

– Шад, поверьте, никто не хочет вас видеть таким. Вы выглядите ужасно.

Пульс у него быстрый и неровный. Я смотрю на его запястье, выглядывающее из кремовой сорочки: вижу выступающую косточку, синюю вену, завитки черных волос, уродливые мертвенно-бледные пузырьки на коже... Затем кладу ладонь на его руку.

– Не умирайте, – шепчу я. – Пожалуйста, не умирайте.

Через несколько минут в спальню возвращается Робертс.

– Обед подан, миледи.

Я поднимаюсь, и рука Шада выскальзывает из моей.

– Не послать ли нам за врачом? Он все еще горит.

Робертс вынимает из миски с водой ткань, отжимает и кладет на лоб Шаду.

– Дайте ему время, миледи. Я ожидаю перелома сегодня ночью или завтра.

От прикосновения мокрой холодной ткани Шад подскакивает и бормочет слово, которое, думаю, было в ходу на борту корабля.

– Ох, сэр, – укоряет Робертс. – И перед ее сиятельством.

У меня нет аппетита, но я пью много вина, надеясь, что это остановит мои бесконечные думы. Слова из письма Шада не выходят у меня из головы. Он написал, что любит меня. Написал, возможно, потому, что болен. Да, должно быть, именно поэтому. Шад, несомненно, сильно смутился бы, узнай он, что я читала эти строки.

Наконец я понимаю, что, если напьюсь до бесчувствия, это встревожит слуг, и возвращаюсь наверх. Я вхожу в спальню. Шад лежит неподвижно, Робертс протирает лекарством ему спину.

– Готово, милорд. Ее сиятельство пришла повидать вас.

Я отправляю Робертса спать – мы решили нести вахту, как моряки, по четыре часа каждый – и занимаю место в кресле у кровати. Полумрак в комнате нарушает лишь золотистый свет единственной лампы, фитиль которой низко прикручен. Наклонившись, я кладу руку на лоб Шаду. Он с раздраженным ворчанием отстраняется.

– Где Робертс?

– Я отправила его спать. Шад открывает глаза.

– Верните его.

– Нет. – Я подаю ему стакан ячменного отвара. – Если вы выпьете все, Робертс, возможно, позволит вам поесть кашу.

Шад бормочет ужасные ругательства, потом говорит:

– Вливая в меня много жидкости, вы понимаете неизбежные последствия?

– Я подам сосуд, сэр, и отвернусь. – Его излишняя скромность становится утомительной.

Робертс, зевая, сменяет меня около часа ночи, и я ухожу в спальню для гостей. К моему смущению, одна из служанок в кое-как надетом в темноте платье и с сонными глазами ждет, чтобы расшнуровать мне корсет и помочь лечь. На будущее я буду надевать корсет, который зашнуровывается спереди.

Не думала, что смогу спать, но я засыпаю и, проснувшись, вижу просачивающийся в комнату серый свет. В доме очень тихо, так тихо, как может быть тихо в лондонском доме. Выглянув в окно, я вижу служанку – она на коленях красными руками скребет ступеньки, ведущие вниз, в подсобные помещения. По улице едет телега.

Закутавшись в большую шаль, дабы не потревожить чувствительность Робертса, я подхожу к спальне. И чуть из кожи не выпрыгиваю, когда маленькая фигурка в белом поднимается на ноги, протирая глаза.

Это дочь Шада, Эмилия.

– Что ты здесь делаешь? – спрашиваю я. – Ты всю ночь спала под дверью?

– Робертс не позволил мне увидеть дядю Шада. Мэм, он умирает?

– Нет! Конечно, нет.

Девочка сопит и вытирает лицо рукавом.

– Миссис Прайс, наверное, волнуется.

– Ох, – вздыхает она и со слезами спрашивает: – Пожалуйста, миледи, можно мне повидать дядю?

– Я спрошу его, но он очень нездоров и ужасно выглядит. Я не хочу, чтобы ты испугалась.

Выражение лица девочки заставляет меня задуматься. Она смотрит так по-взрослому, так удивлена, что к ней относятся как к ребенку. Неужели это ее любовь к Шаду и его бесспорная отцовская любовь делает Эмилию такой бесстрашной?

Я велю ей подождать и вхожу в спальню. Робертс спит в кресле.

Шад что-то бормочет, переворачивается и смотрит на меня яркими лихорадочными глазами.

– Шарлотта? – хмурится он, проведя рукой по подбородку. – Я еще не брит.

– Вам нельзя бриться. Вы можете повредить пузырьки.

Следует ругательство.

– Вас хочет видеть Эмилия.

– Нет. Никто, кроме вас и Робертса, не должен входить в эту комнату.

Я подхожу и кладу руку ему на лоб. Все еще горячий, пузырьки выглядят хуже. Шад, как обычно, стряхивает мою руку.

– Она всю ночь спала под дверью, ждала возможности увидеть вас.

– Хорошо, но только на несколько минут, и ставни должны быть закрыты. Разбудите Робертса, чтобы я мог умыться.

Я обдумываю эту просьбу. Робертс спит мертвым сном – неудачный выбор слов, – так запрокинув голову, что у него наверняка разболится шея. Я подозреваю, что у Шада была тяжелая ночь, и у Робертса, следовательно, тоже.

– Я послужу вам камердинером, Робертс еще спит. Чайник стоит на каминной решетке, я наливаю в миску горячую в воду, игнорируя поток сквернословия, несущийся с кровати. Дальше возникает спор относительно того, должен ли Шад встать с кровати, и я, устав от того, что он отказывается от моей помощи, позволяю ему попытаться.

– Я признаю поражение. – Он оседает на подушки. Лицо у него пугающе серое, глаза ввалились.

– Знаете, мне тоже это не очень нравится, – говорю я, взяв мыло и полотенце. – Ваши родственники наверняка приедут сегодня, и мне придется развлекать их.

– Уверен, вы будете образцом такта и любезности.

Я не обращаю на него внимания.

С вымытой головой, причесанный, в свежей ночной сорочке, Шад объявляет, что готов видеть Эмилию, и проснувшийся Робертс, зевая, открывает дверь.

Эмилия бросается к нему на шею:

– Дядя Шад!

– Ну-ну, никаких слез. Тетя Шад отведет вас сегодня в парк. Поцелуй своего брата и скажи ему, что все хорошо. Вы делаете уроки?