А с маслами и фимиамом - хоть какая, но прибыль. Скоро в обратный путь через Малую Азию в Персию за новой партией товара. Вырученных денег хватит купить выносливых, сильных верблюдов и достаточный запас благовоний. И ещё останется на безбедную жизнь его жене и детям.

В следующий раз нужно быть ещё более осторожным и осмотрительным. Взять хорошего проводника, побольше воды, и выбрать тропу подальше от караванных дорог. И, главное - не встречаться с бродячими проповедниками. О событиях недельной давности Хасан теперь предпочитал не вспоминать. Усилием воли и огромным напряжением душевных сил он освобождал свою память от ненужного хлама видений, мешающих обыденной жизни. Скорее всего, это была своеобразная защита от безумия. Провалявшись в бреду несколько дней, торговец, едва придя в себя, тут же оставил дом гостеприимного Хаима и отправился с остатками каравана в Иерусалим.

По прошествии некоторого времени и на расстоянии все, что случилось с ним, казалось торговцу последствиями болезни. Не приехал же он в Иудею только затем, чтобы слушать безумные речи и проповеди? Нет, и ещё раз нет. Конечно же, именно тогда под воздействием жары и сильных ветров им овладела лихорадка, помутившая его разум!

Успокоив сам себя таким образом и бросив беспорядочные и тревожные мысли на дно колодца беспамятства, Хасан сосредоточился на торговых делах. А между тем они требовали осторожности и хитрости. Иерусалим – город капризный, вечно недовольный и всегда непредсказуемый. Сейчас он напоминал пропитанную чёрным потом земли тряпку, готовую вспыхнуть в любой момент от случайной искры.

Синедрион заседал почти каждый день. На улицах - так обычно бывает только перед иудейской пасхой - стало тесно от городской стражи и римских солдат. Вот разве что толку от этого было мало. Зелоты почти каждую ночь резали своих соплеменников, поставлявших провизию в римский лагерь. Горожане собирались кучками, о чём-то шептались. Говорят, вчера какой-то сумасшедший опрокинул в Храме столы торговцев жертвоприношениями и выгнал несчастных вон. А на прошлой неделе то ли он, то ли другой такой же безумец заступился за блудницу, побиваемую камнями. Что случилось с Иудеей и Палестиной?

Утром хозяин дома - знакомый сириец, у которого остановился Хасан - предупредил его:

- Будь осторожней на улицах! Слишком много лихих людей собирается в переулках квартала бедноты. Даже городская стража боится туда заходить по вечерам.

- Люди шепчутся, что появился какой-то мессиах. Называет себя царём Иудеи. А ещё неизвестные - по виду оборванцы оборванцами - заходят к мелким торговцам, называют себя учениками какого-то Иисуса, забирают последнее: хлеб, деньги, лучшую одежду, вино, если есть. Кто сопротивляется, режут прямо на глазах у жён и детей, – сириец осуждающе покачал плешивой головой.

- Мессиах? – тихо прошептал караванщик.

«Неужели послышалось?», - при этом непонятном и загадочном слове внутри Хасана как будто дёрнулась какая-то струна, словно связанная птица рванулась из клетки на волю, но торговец тугим арканом воли задушил этот всплеск эмоций.

«Никаких чудотворцев, - сказал он себе. – Нет-нет. Я приехал торговать, а все остальное не мое дело».

И теперь, на исходе тяжелого дня, Хасан хвалил себя за мудрость. Все договоренности были соблюдены, товар продан, деньги получены. Осталось только...

- Поймали, поймали, - снаружи послышался детский крик, нарастающий гул толпы, далёкий лязг оружия.

- Кого поймали? - высунулся в окно хозяин дома.

- Назаретянина какого-то. Говорят: сумасшедший или дерзкий самозванец. А с ним схватили двоих сообщников. Вон ведут на суд к Понтию Пилату, – разносчик воды махнул рукой и побежал вдоль стен за бесплатным зрелищем.

Хасан протиснулся в узкое окно рядом с сирийцем. В конце улицы, выходящей одним концом на площадь перед дворцом римского прокуратора, двигалась толпа. Слышались крики женщин, командные голоса, тяжёлая поступь солдат. Впереди… Хасан высунулся подальше в проём и прищурился от всё ещё яркого, бьющего прямо в глаза вечернего солнца. Он пытался получше рассмотреть происходящее. Там, где пыльный переулок заканчивался каменными плитами широких мостовых, шли первосвященники Синедриона и стража. Кого-то вели. Мелькали камни и палки, блестели мечи и копья.

Сириец быстро собрался и побежал посмотреть, в чём там дело.

- Пойдём за компанию, - обернулся он к Хасану уже на пороге.

- О, боги! Что мне, пойти больше некуда? А потом, не моё это дело, - торговец твердо решил следовать своим новым правилам. - Подумаешь, поймали какого-то оборванца, у которого не в порядке с головой! Да мне каждый день приходится иметь дело с безумцами, сбивающими цену и торгующими каждый грош.

Он хрипло и нервно засмеялся.

- Ты иди, а мне надо собираться в путь.

Хозяин ушёл. Гул толпы стал стихать. Наступила тишина. Хасан, взбив пёстрые перьевые подушки, прилёг на ковёр. Здесь, в доме за толстыми глиняными стенами, было сравнительно прохладно.

«Хорошо бы отдохнуть перед дорогой, зашить половину денег в тряпьё попоны, а остальные спрятать в мешочек за пояс». - Он хорошо помнил науку отца - не держать серебро в одном месте.

Купец уже прикинул, что попону наденет на самого тощего и блохастого верблюда. А потом ему останется только выбрать безопасную тропу подальше от селений и римских постов.

За этими нехитрыми размышлениями и в дрёме Хасан дождался прихода сирийца.

Тот, войдя в дом, был непривычно тих и задумчив.

- Ну, рассказывай, - с показным равнодушием, стараясь выглядеть безразличным и спокойным, попросил его торговец.

- А что рассказывать? - махнул рукой хозяин дома. - Давай лучше выпьем вина. У меня ещё осталась амфора кипрского.

Он сам принёс кувшин, налил из него в две чаши. Пальцы смочил в вине, брызнул в стороны:

- Богам!

Залпом осушил, вытер губы тыльной стороной ладони. Посидел, подумал, налил себе ещё и, уже смакуя, выпил не торопясь маленькими глотками.

"Пристрастия к вину за ним никогда не замечалось", – подумал караванщик и пригубил из своей чаши.

И тут сирийца прорвало…

Хасан, поражённый сбивчивым рассказом хозяина дома о суде над неизвестным безумцем, еще долго не мог заснуть. Назаретянина приговорили к казни. К самой медленной и страшной в Римской империи - к прибиванию гвоздями на сбитых поперёк толстых брёвнах.

Торговец ворочался с боку на бок и пытался представить, как это - быть распятым. Он несколько раз видел кресты, стоящие в римских провинциях, и всегда на них висели уже давно высохшие мертвецы. Хасан справедливо рассуждал, что напрасно отстаивать свои убеждения, когда твоим рукам угрожают железные острые гвозди, измученному телу – невыносимая боль, а разуму - испепеляющие солнце. Он бы согласился признаться во всём, чтобы угодить своим мучителям ради возможности избежать такой муки. Он бы валялся в ногах у своих мучителей, а вот неизвестный преступник был совершенно иным.

Сириец описывал его, как странного, мягкого, необычного, но стойкого человека. Не молил о пощаде, держался с достоинством, даже с величием, какого трудно ожидать от простого иудея. И главное, назаретянин беседовал с римским прокуратором на равных, а с первосвященниками Синедриона и чиновниками суда… как будто делал им одолжение или… разговаривал с детьми, неразумными, капризными, жестокими. Он признавался в том, о чём его не спрашивали, и задавал вопросы там, где должен был отвечать.

Да кто он такой, в самом деле, если Пилат по желанию Синедриона помиловал убийцу, пойманного днём раньше, а с назаретянином умыл руки, оставив в силе смертный приговор, вынесенный чуть раньше светскими властями Иерусалима? Одержимый, блаженный, безумец? Или отчаянный смельчак, дразнивший римлян во имя славы, честолюбия и иудейской свободы?

Хасан почему-то подумал о темноволосом чудотворце. Интересно, а он бы смог так же легко, как доставал из воздуха хлебные лепёшки, взойти на крест? Вряд ли. Ибо выше человеческого разумения и сил - решиться на такое ради убеждений. Фанатики, возбуждающие свой разум и тело отварами дурманящих трав - вот те еще могут. Но не так, не с такой странной и безумной верой. А вот чтобы из-за своих идей лечь на крест... Таких людей караванщик ещё не встречал.