Вокруг Хасана завертелся бешеный хоровод. Он видел искаженный мукой лик казнённого, распахнутые в хохоте и крике рты иудеев, вытащенные из ножен мечи легионеров, слышал угрозы, громкие вопли женщин, хриплые команды, свист мальчишек. Пыль, поднятую тысячей ног, ветер медленно относил к городу.

В нескольких локтях от него в солдат полетели куски коровьего помёта, комья высохшей земли. Поднимались и опускались палки, древки копий, сверкали гладиусы римлян.

Сбитые на узкой тропе между пологих склонов плотным стадом люди, казалось, качались то в одну, то в другую сторону.

Спустя какое-то время толпа затихла, слышался только плач детей и женщин. Люди, пряча глаза, опустив головы и не оглядываясь, начали расходиться. Осталась небольшая группа оборванцев, упавших на колени. Хасан без сил опустился рядом с ними. Он не понимал, зачем все еще остается в этом ненавистном ему месте. Ему было горько, противно и страшно.

Однако что-то удерживало Хасана на месте. Он сам не знал, что. Оцепенение, усталость, опустошённость, страх?… Или мысль, что Иешуа еще жив?

Время от времени распятый назаретянин поднимал голову к небу и с мукой, тяжело ворочая во рту распухшим языком, шептал какие-то слова. Легионеры притихли. Им, повидавшим многое на своём веку, казнённый иудей стал внушать уважение своим мужеством перед лицом смерти. Они не обращали внимания на двух преступников справа от Иешуа. Этих распяли раньше, и они давно потеряли сознание от боли, а, возможно, давно были мертвы.

На тропе показался командир стражи Синедриона в окружении десятка простых воинов. В руках у одного из них было копьё с древком алого цвета – реликвия первосвященников, знак особого доверия и символ давно утраченной иудеями власти.

Хасан понял, что явились те, кто по-настоящему желал смерти несчастному безумному правдолюбцу.

Предводитель отряда подошёл к караулу римлян.

- Ты центурион Гай Кассий? - обратился он к невысокому, но широкому в плечах легионеру со знаками ранений и бронзовой отличительной табличкой на нагрудном панцире.

- Я знаю тебя? – недоверчиво спросил римлянин.

Вместо ответа стражник протянул солдату глиняную табличку с восковой печатью, мягкой от послеобеденного зноя.

- Вот приказ Ирода Антипы, заверенный подписью Понтия Пилата - умертвить самозванца по иудейскому обычаю казни для закоренелых преступников.

- Это как же? - презрительно улыбнувшись, спросил центурион и добавил:

- Он и так вот-вот умрёт на солнцепёке от ран.

Римлянин давно догадался о причине появления стражи Синедриона. В этом, то ли сенате, то ли суде при Иерусалимском храме заправлял Анна – тесть главного жреца Каиафы. Этот Анна считался непререкаемым авторитетом в запутанных и сложных иудейских законах и обычаях. Преступников, обвинённых в нарушениях многочисленных статей кодекса странного вероучения, добивают дубинками и камнями, смешивая их, таким образом, с грязью в глазах плебеев.

«Вот вшивые козопасы! Торопятся. Ведь завтра шаббат, а это значит - запрет на любую работу, не говоря уже об убийстве, а сегодня пятница. Хотят всё сделать до первой звезды». - Римлянин повернулся к своим товарищам и нахмурился.

- Эй, кто-нибудь! Проверьте, жив ли Назаретянин, - центурион толкнул одного из легионеров в спину. Тот подошёл к кресту и посмотрел в глаза распятому. Суровое лицо ветерана испанских войн было непроницаемо. Затем неожиданно в его седой бороде мелькнула улыбка. Это была не гримаса торжества, а одобрение мужества иудея. Даже дикие галлы зачастую на кресте утрачивали всякое достоинство. А этот назаретянин держится, теряет сознание, а, приходя в себя, не просит, не умоляет о пощаде. Римлянин вытянул руку и толстым указательным пальцем ткнул распятого выше колена. Иудей застонал.

- Жив пока, - буркнул ветеран и отошёл в сторону.

Центурион, чуть замешкавшись, выругался про себя.

«Клянусь Юпитером! Я им не доставлю такого удовольствия – забить несчастного безумца камнями и переломать ему кости».

- Кто-нибудь, дайте лонхе[7]? – раздражаясь всё больше, Гай Кассий оглянулся.

Один из солдат вложил ему в руку копьё. Римлянин сделал шаг вперёд и с силой вонзил острие между рёбер иудея[8]. С протяжным тихим стоном боли и облегчения, тело обмякло на кресте бездыханным и неподвижным.

…Только вдруг… хрустнуло древко в руках у центуриона, оставив наконечник в теле Иисуса. Пробив плоть, металл застрял в сердцевине бревна. Удар оказался слишком сильным. Гай Кассий бросил на землю обломок копья и тупо смотрел, как с железного лезвия густой струёй, образуя в подножии креста на утоптанной ногами твёрдой почвенной корке зеркальную красную лужу, стекала кровь.

Хасан, закрыв рот ладонями, подавился криком. Под левой лопаткой разливалась тупая боль. Словно это его пронзили копьем.

«Вот и все… - торговец почувствовал солёный вкус слёз на губах. – Кончено».

Наступило долгое, неловкое молчание.

«О, боги! – подумал центурион, - сколько раз смотрел я на кровь, пролитую мной и такими же, как я - но ни разу не видел, чтобы земля отказывалась принять своим жадным ртом это хмельное вино войны».

Римлянин хотел дотянуться и вытащить лезвие из тела иудея. Но ноги не слушались. Руки, словно сломанные ветки дерева, повисли вдоль тела.

«А может, мёртвый иудей – действительно сын бога? Может, он, считавший себя чудотворцем, снимет с меня проклятие? Может, теперь мой старый боевой пилум наконец-то отпустит разум и сердце, и внутри меня погаснет пламя вечной жажды убийства? Не будет больше гор трупов на пятнадцать локтей вокруг в предстоящих битвах, как это было со мной, а до меня - с моими отцом и дедом? А по ночам во сне мне перестанут мерещиться рваные раны и страшные лица людей, погибающих от страшной ярости наконечника?»

Опомнившись, центурион Гай Кассий с напускной бравадой и безразличием громко крикнул солдату – хозяину копья:

- Плюнь! Завтра кузнец сделает тебе новое. Твоё давно уже никуда не годится. Слишком часто точил ты его и всаживал во врага. - Он хлопнул солдата по плечу и хрипло рассмеялся.

Стража Каиафы, потоптавшись у места казни, ушла по направлению к храму. За ними и солдаты Рима, выставив караул у крестов и вокруг горы, построились в шеренги и в полном молчании потянулись к крепости. Сзади плотных центурий римлян, опустив голову и еле передвигая ноги, покидал Голгофу Гай Кассий.

Незамеченной, быстрой, чёрной тенью к Иерусалиму подкралось огромное грозовое облако. В вершину ближайшего холма ломаной, ослепительно белой стрелой ударила молния, прогремел первый гром, и в открытые рты и щели высохшей от зноя земли сошёл ливень.

На лице Хасана слезы и пот смешались с дождем. Оскальзываясь, он тяжело поднялся. Оставшиеся римляне, завернувшись в красные плащи и накрывшись щитами от непогоды, не препятствуя, молча смотрели, как к распятому подошли несколько человек, среди них – две женщины. Скорбя, со слезами на глазах, вмиг постаревшие, они стали целовать ноги Иешуа. Плакальщицы подставляли под дождь ладони, набирали воду горстями и смывали с неподвижного тела кровь и грязь. Кто-то копался возле лужи с кровью. Оборванцы из группы мужчин, доставая спрятанные в тряпицы мелкие монеты, стали о чём-то договариваться с солдатами. Те равнодушно смотрели на медь, не соглашались и отрицательно качали головами в потускневших бронзовых шлемах.

Хасан, не понимая, зачем и почему он это делает, достал все свои деньги, полученные от продажи масла, за спинами иудеев и римлян подошёл к солдату, стоявшему ближе всех к кресту, и тронул его за плечо.

- Чего тебе? – подобрался легионер. Его рука легла на гладиус.

- О, уважаемый, о храбрый воин великой империи, – тихие льстивые слова тяжелыми кусками глины падали из уст Хасана. - Продайте мне вон тот наконечник, - караванщик кивнул в сторону Иисуса.

- Зачем он тебе, варвару? - несмотря на алчный блеск в глазах, солдат оставался настороже. На зелота странный оборванец был не похож, но поди, разбери этих иудеев, самаритян, персов и арамеев.