— Где намотали? — спросил я.

— На взлете. Мнухин не удержал машину на курсе, отклонился, вот и зацепили проволоку с телеграфных проводов, — сердито буркнул Олейников. — Тряска началась. Бомбы сбросили на «невзрыве», сами сели. Я движок вырубил, чтобы проволокой по кабине не хлестал.

— Черт бы вас побрал! — выругался я и пошел за инструментом.

Полночи кусачками удаляли мы туго намотанные провода с вала винта. Потом с Олейниковым опробовали двигатель. Тряски не заметно.

— Пронесло, — сказал Олейников. — Пойду за экипажем,

Но Осипчук, вернувшийся с бомбежки, отстранил Мнухина от очередного боевого вылета и передал машину Щуровскому. Его Ли-2 получил повреждения. Даже при тусклом свете аварийной лампы я увидел, как мгновенно посерело, осунулось лицо Ильи. Он угрюмо смотрел на командира полка и был похож на большого ребенка, который вот-вот заплачет. Казалось бы, чего расстраиваться? Отстранили от вылета, в котором, быть может, тебя ждет смерть. Дали лишний шанс на жизнь. Но не было у командира полка более тяжелого наказания, чем отнять у авиатора право идти в бой за Родину и, если придется, умереть за нее. Я понимал Мнухина, мне было искренне жаль его. Как понимал и то, что пока самой тяжелой карой будет для человека отстранение от битвы за Отчизну, никакому врагу не одолеть таких людей. Илья повернулся через левое плечо и зашагал прочь.

— Ничего, Николай, — сказал Осипчук, глянув на меня, — злее будет Илья. И больше никогда не уйдет с курса…

Но случай с Мнухиным заставил насторожиться командование полка. Октябрь погодой не радовал. Свистел над степью холодный ветер, пронизывая до костей. Бродили вместе с ним тучи, щедро падавшие дождями на промокшую землю. Сгущались туманы. Случались дни с прояснениями, глянешь в небо — звезды поблескивают. Но, вылетая на задание, летчики совсем не были уверены, что вернутся на свой аэродром. Заволакивали его ночные туманы, и иди ищи запасной. Поэтому горючего брали с запасом, а к удаленным целям выпускали только опытные экипажи, не раз выходившие с честью из самых безнадежных передряг. Молодые летчики из пополнения обрабатывали по ночам передний край врага.

В душе каждого росло напряжение по мере того, как враг все глубже вклинивался в город. Казалось, невидимая струна натягивалась, натягивалась… А тут еще нелетная погода! И потому все ходили злые, раздражительные, успокаиваясь только тогда, когда получали разрешение на вылет. Фронт пылал, пульсировал, менял свои очертания. Дважды подряд Щуровский возвращался с бомбежки темнее тучи.

— Ты не представляешь, Николай, — хмуро цедил он сквозь зубы, — бомбили без «свечей», так светло от пожаров. А какой красавец город был… Что же с ним сделали, гады…

Натягивая шлем, он бросил взгляд на часы:

— Ладно, успеем в третий раз слетать. Вешай бомбы, оружейники!

— Скоро светать будет, Александр Дмитриевич, — пытался остановить его я.

— Успеем, я сказал. Назад на бреющем уйду.

Он бомбил. И уходил. И он, и другие экипажи.

Наверное, поэтому в напряженнейшие дни обороны Сталинграда командование Юго-Западного фронта в конце октября по достоинству оценило работу полка, объявив всему личному составу благодарность. Конечно же, она нас ободрила. Мы ответили на нее делом. В начале ноября исключительно плохие метеоусловия прижали авиацию к земле. И все же 7 ноября одиннадцать экипажей нашего 102-го полка — одиннадцать из всей авиадивизии — смогли взлететь и тяжелыми фугасками, которые легли точно на траншеи врага, отметили годовщину Великой Октябрьской социалистической революции.

А вслед за этим наступила глубокая осень — холодная, дождливая, пасмурная. Близилась зима. И не по дням, а по часам. Мы начали готовить самолеты к зимней эксплуатации. За два месяца напряженных боевых полетов под Сталинградом Ли-2 сильно поизносились, словно постарели. Краска лежала на них неровно, свежие заплаты поблескивали. То на одном, то на другом самолете виднелись следы пожаров, вмятины от осколков. Но они стали нам как будто роднее за эти месяцы. Неприхотливые гражданские самолеты терпеливо и надежно несли боевую службу, вынося экипажи из пекла, в котором им решетили крылья, фюзеляж, стабилизатор так, что по всем законам они не могли держаться в воздухе. А они держались.

Поэтому бережно вели мы на них регламентные работы, меняли моторы, делали ремонт, который был в наших силах. И машины верой и правдой служили экипажам.

В конце октября полк бомбил фашистский аэродром в шести километрах юго-восточнее станции Зрянской. Когда экипажи вернулись домой, мы недосчитались самолета старшего лейтенанта Ивана Томчука. Кто-то видел, как его поймали прожектора. Но экипаж на поврежденной машине совершил вынужденную посадку в двадцати километрах от нашего первого полевого аэродрома в районе озера Эльтон.

Командир полка вылетел на поиск и нашел самолет Томчука, но приземлиться рядом с ним не смог. Пришлось добираться, к поврежденной машине на автомобиле БАО. Обо всем этом я узнал на следующий день, когда получил команду лететь на Эльтон, захватив с собой двигатель, разобранный воздушный винт, маслорадиатор, стремянки, инструмент и продукты для пяти человек на неделю…

Двадцать километров от Эльтона к машине Томчука мы на тракторе с тележкой, загруженной доставленным на аэродром техническим имуществом, преодолели за день. Приехавший со мной техник А. Ф. Уткин лишь удивленно свистнул, оглядев повреждения. Снаряд разворотил правый мотор — сорвана головка пятого цилиндра, пробита гильза шестого, поврежден обтекатель, побиты лопасти воздушного винта, обшивка фюзеляжа.

Оценив положение, мы приняли решение перетащить самолет на более ровное место, с которого после ремонта можно было бы взлететь. Подвели трактор. Буксировочные тросы зацепили за оси колес шасси. Я расставил наличные силы, дал указания, кому за чем приглядывать, и занял место командира в пилотской кабине. Самолет, лишенный двигателей, превращается в неуклюжий металлический аппарат, в котором лишь тормоза имеют какое-то значение. Вот их я и взял под свой контроль. Взревел трактор, Ли-2 двинулся вперед. Борттехник шел впереди, указывая дорогу. Моторист слева, Уткин справа тащили стопорные колодки, готовясь в любой момент подставить их под колеса на спусках. Стрелок-радист у меня за спиной ручным насосом поддерживал высокое давление в гидросистеме, я действовал тормозами.

Степь. Она только с высоты кажется ровной и плоской. Теперь же нам пришлось убедиться, что это обман. За день с остановками, разворотами, спусками и подъемами нам удалось пройти всего полтора километра. Но и это была победа. Перед нами лежал ровный клочок земли, пригодной для взлета.

— Здесь остановимся, — сказал я, прощаясь с трактористом, борттехником лейтенантом А. Ф. Шпетаковским и мотористом, которые возвращались к Эльтону. — Вас ждем завтра с двигателем, треногой с лебедкой, бочкой моторного масла.

Трактор ушел, мы остались в степи одни. Ни огонька вокруг, лишь ветер свистит, несутся по небу низкие тяжелые тучи, а по степи — шары перекати-поля. Сумерки заволокли горизонт.

— Я тут стожок сена в балочке приметил, — сказал Уткин. — Надо бы сенца в машину натаскать, а то уж больно жестковато спать без подстилки в этом железном ящике.

Старшина Алексей Уткин отличался абсолютной надежностью при выполнении любых технических работ. Он мог сделать сложнейший ремонт аккуратно, точно. Однако его аккуратность и опрятность касалась лишь самолетов. Внешний вид самого же Уткина не раз вызывал нарекания начальства. Но здесь, в степи, вдали от базы он чувствовал себя отменно. Почти в полной темноте мы натаскали в самолет сена, застелили его изношенными моторными чехлами. Борттехник и стрелок-радист были в зимнем меховом обмундировании, мы же с Уткиным и моторист одеты полегче. Однако населенный пункт далеко, транспорта нет, да и машину в поле без охраны не оставишь. Придется жить, как сказал Уткин, в этом холодном железном ящике.

Ночь тянулась мучительно долго. Ветер бил в самолет, выдувая последние крохи тепла, сено грело плохо, и потому, едва в иллюминаторах стало сереть, мы решили начинать работу. Я распахнул дверь и не узнал степь. За ночь выпал снег, сровнял все ямы, весело кружилась поземка. Лишь этого нам не хватало…