Рокочутъ. И ночью, и днёмъ рокочутъ…

Услышишь въ ночи, какъ заревётъ въ перелѣскѣ, передъ рѣкой, передъ желѣзнымъ мостомъ, въ желѣзномъ грохотѣ, − вспоминается маленькiй, съ испитымъ, въ морщинкахъ, лицомъ, товарный кондукторъ съ сундучкомъ и отстегнутымъ хлястикомъ замызганной шинели.

− Даже начальство удивляется − откуда что! Та-акъ работаемъ… прямо, гономъ!

Стали на разъѣздахъ цвѣтные поѣзда − зелёные, жёлтые, синiе: дали дорогу краснымъ, ещё вчера неслышно пробиравшимся по ночнымъ путямъ. Теперь они слышны, только они одни, провожаемые надеждой, желанные. Они пошли и пошли, пошли и пошли ходомъ, въ лязгѣ, рёвѣ и грохотѣ, съ широкогрудыми высоченными ревунами въ головѣ. Теперь ужъ не ждутъ часами на глухихъ станцiяхъ, чтобы пропустить щеголеватый экспрессъ въ огняхъ, чтобы захватить сиротливый вагончикъ съ овсомъ или платформу брёвенъ какого-нибудь уѣзднаго торговца.

Рокочутъ безъ останова, съ мѣста до мѣста, полные доверху, не теряющiе по дорогѣ; и машинисты у нихъ настражѣ, и топки полны, и кондуктора не дремлютъ. Не лѣсъ мануфактурщика, не товары какiе обычные на нихъ, чтò могутъ ждать, − валитъ на нихъ подымающаяся сила, живая сталь, натуго закрутившаяся пружина великаго размаха. Бѣгутъ и бѣгутъ въ грохотѣ, не сдерживаемые мостами.

На мосту, − виденъ его сѣрый сквозной переплётъ, − за лугомъ, надъ кустами густого тальника, надъ рѣкой, − сторожевые огни. Не дремлетъ стража. Нѣтъ-нѣтъ и гукнетъ встревоженный чѣмъ-то выстрѣлъ. Напрасно.

Покойно кругомъ. Никто не подойдётъ, нѣтъ враговъ здѣсь, въ Калужской губернiи, на тихой рѣчкѣ. И нигдѣ на родной землѣ нѣтъ враговъ. За лѣсами? За лѣсами поля, за полями опять лѣса, − родные лѣса, родныя поля, − деревни, города съ трубами, а за ними опять лѣса и поля. Кругомъ родное, провожающее тревогами этотъ желѣзный грохотъ ночного бодрствованiя. А на тихой рѣчкѣ что за неурочный огонь? Какой-нибудь рыболовъ пристраивается на отмели на ночную ловлю. Сидитъ съ удочкой, слышитъ набѣгающiй рокотъ колёсъ и думаетъ − дай-то, Господи. И вспоминаетъ про своего сына, артиллериста-наводчика. Въ Смоленскѣ стоялъ… гдѣ-то теперь?..

Покойно кругомъ, но не спитъ стража на мосту. Кто знаетъ! Вонъ, говорятъ, другой день бродитъ у полустанка навѣдомый человѣкъ въ сѣрой тройкѣ. Чего ему тутъ дѣлать?

− …И вдругъ заявляется эта незнакомая личность, въ сѣрой хорошей тройкѣ… − разсказываетъ покупателямъ старичокъ-лавочникъ съ полустанка. − Обсмотрѣлъ всѣ полочки, какой есть товаръ. А есть, спрашиваетъ, у васъ настоящiе консервы?

− Какiе такiе настоящiе консервы? − спрашиваю его, будто и не знаю.

− Разные, − говоритъ. − Кильки, сардинки, а если есть, то и перца бы маринованнаго… въ жестяныхъ коробкахъ!

− Ага… Въ жестяныхъ коробкахъ?! Нѣтъ-съ, говорю, въ жестяныхъ коробкахъ у меня нѣтъ ничего. Въ жестяныхъ коробкахъ, говорю, порохъ, бываетъ, продаётся и ещё, бываетъ, что и дина-митъ-съ! А вамъ, собственно, для какой же надобности?

− Закусить.

− Вотъ селедку возьмите и закусите.

− Нѣтъ, селедки я не хочу. Мнѣ надо консервы.

− Понимаете? А ужъ меня ещё намедни изъ трактира предупредили. Третiй день вертится наизвѣстный человѣкъ у дороги. То на переѣздѣ, на бревнышкѣ посидитъ − обсматривается, то въ чайной чайку попьетъ съ ситнымъ, присматривается подозрительно, а ни съ кѣмъ разговору не заводитъ. Женщина тутъ наша проходила съ корзинкой − въ корзинку заглянулъ, засмѣялся. Скажите, пожалуйста, чего тутъ смѣяться? Всѣ при дѣлѣ, сурьозны, у каждаго сынъ ли, два, ли, у котораго и папаша на войну ушли… вездѣ забота и трудъ, каък говорится, а онъ ходитъ и посмѣивается… Да ещё кон-сервовъ! Жестяныя коробки… И неизвѣстно откуда взялся!

− Ну, и что же, узнали?

− Наши мужики ужъ взялись за это дѣло − смотрѣть надоѣло. Борисъ Иванычъ, урядникъ, прiѣзжаетъ… указываютъ ему и сообщаютъ − такъ и такъ. Гдѣ такое? А вотъ тутъ, опять вонъ сидитъ у самой линiи, на перекладинкѣ. Примите его на основанiи закона, разглядите его видъ. Теперь такое время, что шляющихъ людей надо обязательно сторожить. Жестянки всё разыскиваетъ. И пошли всѣ, полонъ трактиръ. Какой вы человѣкъ, гдѣ живете, какой при тебѣ видъ? Оказался лакей. Какой лакей? Новый лакей, отъ господина Ерофѣева, съ мансуровскаго хутора, прежнiй на войну взятъ. И показываетъ документъ. − «Баринъ уѣхалъ на недѣлю, а мнѣ дѣлать нечего, хожу отъ тоски въ трактиръ чай пить и гуляю. Баринъ одинокiй, далъ позволенiе гулять». − Ну, тутъ мы ему всѣ стали говорить.

Урядникъ ему сказалъ: «Тебѣ бы какое дѣло дѣлать, а ты только народъ смущаешь». Ну, онъ намъ тоже объяснилъ. − «Я, говоритъ, самъ бы на войну полетѣлъ, но у меня грыжа и хожу на бандажѣ даже. А сюда я изъ хутора отъ тоски хожу, смотрю, какъ поѣзда, солдатики наши ѣдутъ, кланяюсь имъ». − И вотъ вынимаетъ портмонетъ, достаётъ рубликъ и подаетъ уряднику: «примите отъ меня въ пользу военныхъ дѣйствiй!». Ну ничего, пошли всѣ чай пить. А то прямо сомнѣнiе на всѣхъ навель. Всяко бываетъ…

Лавочникъ, сѣденькiй, румяный, чистенькiй старичокъ, теперь орудуетъ одинъ въ лавкѣ. Оба сына ушли − кавалеристъ и пѣхота. Онъ тотъ же, какъ и раньше, − разговорчивый и не унываетъ; только никакъ не можетъ разыскать товаръ: на покой, было, отходилъ, а теперь надо торговать. Ищетъ свѣчи − находитъ чай. Перепуталъ цѣны.

− Ставили они у меня тутъ всякiе свои знаки, сколько себѣ стоитъ… а разспросить-то какъ слѣдуетъ забылъ, не до того было, спѣшка…

Прочитываетъ покупателямъ письма, открытку и настоящее, которыя лежатъ на виду, подъ вѣсами.

− Николя пишетъ − на позицiю идутъ завтра… дней десять тому, а теперь неизвѣстно, какъ-что. Но надѣюсь на святителя-угодника Николу Чудотворца… Какъ Господь, дѣло святое… А другой у Двинска. Этотъ у меня отчаянный. − «Молите, говоритъ, папаша, Бога, чтобы я тамъ какъ съ нѣмкой какой не окрутился! Чего, говоритъ, вамъ изъ Берлина привезти?» − Привезти… Самъ-то бы прiѣхалъ! А карасину нѣтъ и нѣтъ, военное движенiе сейчасъ, а ужъ съ карасиномъ потерпимъ.

Я смотрю на его прiятное, открытое, доброе лицо − русское лицо. Оно спокойно. Я не слышу отъ него ни упрека, ни жалобы. Онъ знаетъ, что мы войны не хотѣли, а упреки и жалобы не помощь.

− Какъ думаю-то? А такъ думаю, что, какъ у насъ пословица такая есть: зачинщику первый кнутъ. И это такъ и будетъ-съ. И вотъ вамъ порука!

И показываетъ на образъ Николы.

− Можетъ, даже это и къ лучшему, что они первые. Гордость и высокое мнѣнiе очень, какъ по газетамъ говорятъ. Поётъ курица пѣтухомъ − на свою голову. Ай за карасиномъ? Нѣтъ, братъ, самъ со свѣчкой сижу.

Теперь уже не слышно въ ночи отъ полустанка криковъ, − это въ первые дни было. Теперь проходятъ дальнiе поѣзда. Окру́га уже отдала своихъ. А то, какъ спустится ночь, услышишь гулъ набѣгающаго поѣзда, и въ тиши полей за двѣ версты прокатывается за сердце хватающее − ура-а!

И слышится оно долго-долго, пока не поглохнетъ въ грохотѣ на мосту. Это окружные, провожаемые высыпавшими жителями станцiоннаго поселка.

Они проѣзжаютъ мимо знакомыхъ мѣстъ. Но не видно знакомыхъ мѣстъ въ темнотѣ. Такъ пусть услышатъ. Ура-а!!

Совсѣмъ глубокая ночь, скоро начнётъ свѣтать. А всё громыхаетъ и громыхаетъ по мосту, спѣшитъ-спѣшитъ. Спѣшитъ Россiя, летитъ на желѣзныхъ крыльяхъ съ широкихъ своихъ просторовъ на потревоженныя границы. Шумитъ и шумитъ желѣзной гремью. И болитъ сердце, хоть вѣритъ и твердо знаетъ, что послѣ великихъ бурь приходятъ долгiе, незакатные дни.

По бѣлому тракту тянутъ и тянутъ телѣги, все въ одну сторону, къ городку. Съ боковыхъ дорогъ, съ большака и просёлковъ, вливаются точно такiя же, медленныя, тарахтящiя, перегруженныя, − словно на ярмарку ѣдутъ, на большой праздникъ: везутъ по цѣлому семейству. И въ каждой телѣгѣ молодыя бабы въ бѣлыхъ платочкахъ, старухи − въ темныхъ, повязанныхъ натуго, − вѣтренная погода сегодня, − и пожилые мужики; эти больше идутъ сбоку, чертятъ въ раздумьи кнутьями по шоссе. А позади, на грядкѣ, свѣсивъ ноги и заломивъ картузы, − призываемые къ оружiю.