− Монахи-монахи… − ворчитъ вслѣдъ имъ Максимъ. − Врутъ незнамо чего, а потомъ черезъ ихъ непрiятность какая…

Онъ не договариваетъ, и по его насторожившемуся лицу видно, что онъ задѣтъ и уже предчувствуетъ въ монахахъ что-то значительное, что-то сокровенное. Разгадай, что къ чему!

− Не люблю я этихъ богомолокъ шляющихъ да и монаховъ не уважаю. А вотъ какое слѣдствiе черезъ это! Какъ чему надо случиться, − хлопъ! − такъ вотъ ихъ, какъ на грѣхъ, нанесётъ. Пойдутъ и пойдутъ. Какъ матери моей помереть, за два часа монахъ странный напиться зашёлъ, углы у насъ покрестилъ, ушёлъ. А прямо жива-здорова сидѣла, пряла… ковшъ сама ему подала. Сейчасъ заикала-заикала, подкатило подъ её − померла. Потомъ ужъ явственно стало, затѣмъ углы закрестилъ. Другой разъ… какое дѣло! Объявляется къ намъ, въ деревню, наполовину − монахъ, наполовину − попъ… весь растрепанный, чисто его по вѣтру носило и безъ шляпы, какая имъ тамъ полагается. А всё какъ есть, посохъ у него высокiй и волосы за плечи, и по мордѣ видать, − худой, прыщавый, рыжiй… Въ знакъ чего пожаловалъ? − то-се, спрашиваетъ его нашъ десятскiй, − у него всѣ странные должны останавливаться на прiютъ. Что думаешь, − молчитъ, нѣмой! Просится эдакимъ манеромъ, на пальцахъ кукишки разные показываетъ. Спать желаю, ѣсть не хочу. Ѣсть не хочу-у! А ряска у его длиньше чего не знаю − мететъ, ногъ не видать. А только духъ отъ его въ этомъ… въ теплѣ-то распространился очень, прямо − падаль… Потомъ ужъ это дознали. Хорошо. Пачпортъ проходной есть? Показываетъ бумагу. Бумага невиданная, откудова ему выдана, − не прописано. Четыре орла по угламъ, а промежду орловъ − какъ кресты! Кресты и орлы. Вотъ и понимай, откудова онъ прикатилъ. Ну, бумага есть − спокойно. Десятскiй такъ и порѣшилъ: либо съ Афона, а то неначе какъ съ Ерусалима. А неграмотный хорошо-то, десятскiй-то. Видать, печати проложены разныя… Пе-ча-тевъ у его! Сказывалъ онъ потомъ − тринадцать печатевъ! Ладно. Пришёлъ онъ въ самую-то полночь, чуть собаки его не изорвали. Но ничего. А собаки у насъ, надо сказать, были злющiя, Боже мой… никогда ихъ десятскiй не кормилъ и днёмъ въ сараѣ держалъ, ночью могутъ лошадь изорвать, а не то что кого тамъ. Лаять, выть, подняли такое безобразiе, ну… а не могли его взять. Лоскутка не урвали. Ну, ложись на лавку, угощать тебя нечѣмъ. Легъ на лавку… Только легъ − захрапѣлъ въ-тужъ. А?! что-бъ ты думалъ! Сверчки засвистали и засвистали! А и въ заводѣ никогда сверчковъ у десятскаго не водилось. Покрестился, сталъ задрёмывать… хлопъ! Окно растворено, собаки взвились, помчали, шумъ, гамъ − ни-чего не понять. Что такое? Зажёгъ лампочку − нѣтъ монаха-попа! Въ чёмъ суть? За имъ погналъ. Теменъ, дожъ, собаки со всей деревни… Тутъ и разберись: десятскаго рвать и почали, и по-чали… и почали они его рва-ать! − бокъ ему вырвали наскрозь. Ну, народъ повыскакалъ − отбивать. Четырёхъ собакъ убили, нашему Цыганкѣ напрочь ногу отбили, − такъ потомъ на трёхъ и жилъ, − отбили. Ну, отбить-то отбили, а три мѣсяца въ больницѣ провалялся, бокомъ сталъ ходить. Стали допрашивать, исправникъ прiѣзжалъ! Гдѣ прохожiй монахъ, что замѣчательнаго въ нёмъ было, почему орлы? не бѣглый ли изъ какихъ? А десятскiй − пикъ-пикъ… пикъ-пикъ… какъ цыплакъ сталъ пикать, какъ нѣмой… только и разговору отъ его − кресты да орлы, орлы да кресты. И повернулось у него въ головѣ. Съ той поры только и могъ разговаривать − орлы да кресты. Вотъ она какiе бываютъ! Не люблю ихъ, ну ихъ къ Богу…

Совиное максимово лицо − дума и озабоченность: не для удовольствiя вовсе разсказываетъ, а какъ бы погружаетъ себя − и меня хочетъ погрузить − въ мiръ нездѣшнiй. Что здѣшнiй мiръ! У Максима здѣсь одна канитель только и маета − вертишься вкругъ пятака, не развернёшься. Нарожалъ дѣтей семь человѣкъ, теперь война вотъ-вотъ пошлётъ ему четверыхъ братниныхъ. У него узенькiй лобъ, маленькая голова, маленькiе глазки − совсѣмъх лѣсовой человѣкъ, и мерещятся этому лѣсовому человѣку притаившiяся вокругъ силы и тайны. И страшно принять ихъ, отдаться въ ихнюю власть, и жутко манятъ онѣ: кто знаетъ, какъ онѣ обернутся! Может-быть, и устрятъ судьбу, − таинственный выигрышный билетъ.

− А то ещё было, только тутъ не монахъ, а… зашёлъ въ деревню, откуда − неизвѣстно, быкъ! − говоритъ Максимъ предостерегающе-строго. − Голова бѣлая, самъ чёрный-расчёрный, сажа живая. И прямо къ вдовѣ-бобылкѣ. Смирный, никакого шуму, навязчивый, какъ овца. Диву дались − въ чемъ суть? Привязали его къ вётлѣ пока что, сѣнца дали, стали поджидать, какой хозяинъ объявится. Въ волость знакъ подали. Съ недѣлю такъ прошло, − не объявляется быкъ… хозяинъ его, стало-быть. А быкъ стоитъ и стоитъ, ѣсть вовсе малость, и хоть бы разокъ хвостомъ махнулъ. А время мушиное, жалятъ онѣ его туды-сюды, − безъ вниманiя. Пилъ вотъ, правда, много. Три ведра ему − никакого разговору. Вдова Бога молитъ, чтобы ей быка предоставить, − утѣшенiе ей послать. Мой, говоритъ, быкъ; прямо къ моему двору стукнулся. Стали споры, разговоры, скандалы. Кто за вдову, кто − въ стадо, обшшественный быкъ! Другая недѣля такимъ манеромъ проходитъ, − не объявляются. Лавошникъ одинъ со стороны далъ знакъ − мой. Прiѣзжайте смотрѣть. Прiѣзжаетъ. Не мой, мой пѣгой. Цыганы приходили − нашъ быкъ, съ табора убѣгъ отъ непрiятности, лѣчить валяли. Доказывай суть! Гдѣ его махонькое пятнышко, на которомъ мѣстѣ въ пузѣ? У хвоста. Врешь, подъ лѣвой ногой. Выставили. Батюшка сталъ просить − уступите мнѣ бычка, дамъ сорокъ цѣлковыхъ. Сто! Ну, хорошо, говоритъ, извольте вамъ полсотни, вдовѣ ещё пятерку накину за обиду. Думали-думали, − сыщетъ хозяинъ, отберётъ. Пожалуйте вамъ, батюшка, бычка. Повёлъ попъ быка, − быкъ тебѣ ну… чисто собака за попомъ самъ пошёлъ. И хоть бы мыкнулъ разокъ въ двѣ-то недѣли, голосъ свой показалъ! Сейчасъ распой пошёлъ такой…! Вдова − хлопъ! на другой день померла невидной смертью. Сталось съ ней невѣдомо съ чего, а всего-то три чашечки и поднесли-то. У насъ происшествiе вышло: разодрался староста съ кузнецомъ, глазъ кузнецу выткнулъ веретеномъ. Всё съ того, съ быка! Хлопъ! − у попа пожаръ ночью открылся въ сараѣ, у быка, − сгорѣлъ быкъ. И хоть бы мыкнулъ! Такъ тутъ всѣ перепужались, − всѣ до единаго сразу трезвыми подѣлались. Къ попу: пой молебенъ, святи деревню. Попъ горюетъ, − пятьдесятъ пять рублей вылетѣли ни за копеечку, для одного только безобразiя, − попадья его жучитъ, мужики молебновъ требуютъ, а тутъ ещё вдову хоронить. Во-отъ серчалъ! И вдругъ и заявляется тутъ съ дальняго лѣсу лѣсникъ Иванъ Акинфовъ и говоритъ, въ чемъ суть. Быкъ, говоритъ, и ко мнѣ объявлялся, три дни − три ночи у самой двери стоялъ. Но такой замѣчательный − ни хвостомъ не двинетъ, ни голосу не подастъ. Когда приходилъ? Недѣли три. Самый тотъ быкъ, бѣла голова. Баба ужъ моя, говоритъ, прыскала его крещенской водой, − отворотился и пошёлъ къ болотамъ. Потомъ, говоритъ, у меня въ Москвѣ въ самый тотъ день сына отходники задавили, свалился онъ ночью съ бочки. А потомъ, говоритъ, какъ быкъ у двора стоялъ, хорь всѣхъ курокъ до единой перекусилъ. − Это что же? − Столько разовъ со мной всякихъ случаевъ было, − я теперь всему знакъ придаю… − продолжалъ Максимъ, показывая пальцемъ на Губаниху.

− Про мёртвое тѣло! Въ чемъ суть? Можетъ, исходитъ ей чего, какъ она не въ себѣ! Младшаго сына у ей на войну взяли, она этого не понимаетъ, вовсе она безумная, а, гляди, чуетъ. Я вотъ которую ночь не сплю, про брата думаю. Увидалъ его во снѣ − письмо мнѣ пишетъ. Что жъ, воля Божья, приму за себя сиротъ…

Онъ все смотритъ черезъ повреждённые тополя къ селу, на повреждённый бурею крестъ на синемъ полѣ.

− Ну, бабушка… пойдёмъ-ка ко двору, калачика тебѣ дадимъ. − Калачика больно любитъ! − подмигиваетъ онъ. − Ну вотъ и пойдёмъ, калачики будемъ ѣсть…

Онъ берётъ старуху подъ-мышки и подымаетъ съ грязи. Вся она мокрая, трясущаяся. Вся она будто знакъ этихъ мокрыхъ, тёмныхъ, пустыхъ полей, тоскующихъ подъ вѣтромъ. Она пошатывается рядомъ съ Максимомъ, насилу вытягиваетъ чмокающiе башмаки изъ грязи, рѣзко и непрiятно бѣлѣютъ ея синеватыя ноги, и видишь − не видишь несносимую груду, навалившуюся на эту непокрытую голову. Кто покроетъ её? И миллiоны другихъ простоволосыхъ головъ, которыхъ треплетъ суровымъ вѣтромъ въ пустыхъ поляхъ? Даютъ копейки въ округѣ на мёртвое тѣло, и будутъ давать свои копейки. Ходитъ горе за всѣми, къ каждому постучаться можетъ, и будетъ долго стучаться непонятно-настойчивое горе: привяжется и не отходитъ.