Разсказываетъ и разсказываетъ столяръ про округу, и столько новаго въ неизмѣнной жизни, столько перерыто и вывернуто за одинъ этотъ годъ, что, пожалуй, и «заблеститъ»!

− Вотъ она, сила-то его, и объявилась, Максима-то! Бабы наши свое болтаютъ: тёмная, будто, въ нёмъ сила жила, всего ему открывала. Правда, что видъ у него дикой, чисто совиный… а вотъ черезъ него-то у насъ и сиротъ подберутъ. Вотъ-те и си-ла!

Митрiй пересчитываетъ по пальцамъ поставленные кресты на кладбищѣ, заколоченныя избы, плѣнныхъ, убитыхъ и воротившихся съ чистой отставкой. Онъ знаетъ законченныя и назрѣвающiя драмы, плачущихъ вдовъ и иныхъ, уже забывшихъ и завязавшихъ новыя семьи. Пошатнувшiяся и подымающiяся дѣла. И опять говоритъ, что оборотъ пущенъ шибко, а что изъ этого выйдетъ − увидитъ, кто доживетъ.

− Тамъ… на войнѣ-то, лѣсъ рубятъ! − говоритъ онъ, и его жуткое жёлтое лицо покойника мудро и необычно вдумчиво, словно вотъ-вотъ провидитъ. − А тутъ щепа да стружка летитъ. Будетъ, чѣмъ топить. Вотъ приходи, потолкуемъ напослѣдокъ. Покажу, какой я и себѣ крестъ загнулъ… Нельзя, чище моего никто не удѣлаетъ. А чего? Ничего не боюсь. Я вотъ когда съ пятаго етажу летѣлъ, на Молчановкѣ домъ строили… испугался разъ. У меня и секретъ есть… ничего не подѣлаешь. А вотъ. Прихожу въ госпиталь, партiю имъ привезъ… къ дохтору попросился. Вотъ тутъ вотъ болитъ и болитъ, ноетъ. Такъ и такъ, жизнь моя вся во хмелю, болѣ ничего… какъ теперь лѣчиться? Поглядѣлъ на меня, сморщился и говоритъ: «да, твои, говоритъ, доктора на стѣнкахъ висятъ, по твоему лику прекрасному вижу! Однако, скинь рубаху!» Ве-сёлый баринъ, военный! Ну, проревзовалъ меня… до-ка! «Такой, говоритъ, у тебя ракъ во всёмъ этомъ мѣстѣ… даже въ рукѣ его держу… такой ракъ, что само лучшее тебѣ не рѣзаться. Такъ доходишь». − А сколько, спрашиваю, можно съ имъ доходить? − «Отъ силы, говоритъ, два года. А будешь пить − больше году не выстоишь». − Такой весёлый, и у меня страху нѣтъ. Будто такъ и нужно. Да ещё подумалъ − кажному когда-нибудь и помереть нужно… да на войнѣ теперь молодые смерть принимаютъ… И совсѣмъ у меня страху нѣтъ! − «А какъ будутъ подходить боли… − а должны быть такiя боли, что кричать буду, − такъ, говоритъ, я тебѣ на этотъ случай капель хорошихъ пропишу, будешь принимать». − Во-енный, такъ прямо и говоритъ. Такъ, будто, разговариваемъ весело, по пустяку. И секретъ далъ. Значитъ, какъ и капли не станутъ помогать, тогда чтобы сразу полрюмки хватить и… «уснёшь, какъ младенецъ»! И большой пузырёкъ далъ, бѣленькiя. А потомъ и говоритъ: − «Ты, говоритъ, не тужи, Митрiй… отъ этой болѣзни и цари помираютъ, нельзя излѣчить − ракъ!» − Нельзя − такъ нельзя. Только бы до конца войны дождаться, кто кого перемахнётъ… поглядѣть, что будетъ.

Спокойно-грустно его лицо, грусть и въ усталыхъ глазахъ. Вся жизнь позади… а какая жизнь?! Вся она у него оставила чёрные слѣды свои на побитыхъ, въ синеватыхъ шрамахъ и жёлтыхъ мозоляхъ, рукахъ, въ грустныхъ глазахъ. И кругомъ грустно и тихо. Стоятъ крестцы новаго хлѣба. И они грустны. И грустны осеннiя рощи въ позолотѣ. На западной сторонѣ залегло въ небѣ, въ розовыхъ тучкахъ-подушкахъ, червонное золото и умираетъ тихо. Видно съ бугра, какъ у церкви псаломщикъ, въ бѣлой рубахѣ, приставилъ къ рябинѣ лѣсенку и взбирается − хочетъ снимать. Босая дѣвочка стоитъ подъ рябинкой, въ красной рубашкѣ, и смотритъ на него, заложивъ руки за спинку. Подняла голову съ бѣлой коской и смотритъ. Бѣлая церковь − золотисто-розовая отъ заката.

− Яблока нонче мало… − задумчиво говоритъ Митрiй, соскрёбывая съ жёлтаго ногтя лакъ. − Рекомендовалъ онъ мнѣ ещё яблока печёнаго, сахаркомъ посыпать для вкуса… вкусу у меня, будто, нѣтъ, какъ трава всё. А то горшитъ и горшитъ. У дяди Семёна как-кiя дерева, а ни яблочка нѣтъ. Сынъ у него по нимъ хлопоталъ, люби-тель! Теперь на войнѣ… Въ городъ ходилъ, прицѣнялся… сорокъ копеекъ! какая четвёрка… де-ся-токъ! Отъ яблока мнѣ легшитъ, вѣрно сказалъ. Вотъ сейчасъ пойду, сахаркомъ посыплю, а на ночь капельковъ…

Смотрю на него, − третъ правый бокъ, а въ лицѣ грусть и мука. Онъ уже умираетъ, умираетъ незамѣтно, тихо въ этихъ тихихъ поляхъ. Покоряется смерти, какъ покорился жизни. Кто его такимъ сдѣлалъ? Почему не кричитъ, не жалуется, не проклинаетъ жизнь, которую пропилъ? И какъ же онъ можетъ, приговорённый, спокойно тесать кресты и сбивать гробы на послѣднемъ порогѣ? Что это − сила какая въ нёмъ или рабья покорность? А на него и смотрѣть жутко. Онъ облизываетъ синеватыя, измятыя губы въ насохшихъ плёнкахъ, приставилъ руку къ глазамъ и смотритъ въ поля, къ золотистымъ лѣсамъ за ними. И говоритъ спокойно:

− А вотъ пойду-ка я завтречкомъ въ лѣсъ за грыбами, покуда сила-то не ушла… И калинки бы хорошо попарить, кислаго такъ хочу… бѣда. Значитъ, не могу его лѣчить, не дошли. Говоритъ, наскрозь проѣдаетъ, потомъ вотъ духъ можетъ быть нехорошiй. Но только до этого не доводить чтобы. Въ больницу можно, говоритъ… только, конечно, тѣсно теперь… А давно я въ лѣсу-то не былъ… Да, попито-пожито.

Нѣтъ, не рабья покорность, и не скажешь − что же? Откуда же въ нёмъ такое, чего достигаютъ лишь избранные, глубоко проникшiе въ сокровенную тайну − жизнь-смерть? Или ужъ столяръ Митрiй такъ много понялъ нутромъ, много страдалъ, что поднялся надъ жизнью, философски посвистывая? Не умѣетъ её цѣнить? Нѣтъ, умѣетъ. Онъ вонъ даже про канареекъ разсказываетъ любовно, водитъ ихъ въ своей убогой избушкѣ, − вотъ на полотняномъ заводѣ кинарейки! − любитъ брать въ руки и согрѣвать дыханьемъ. Онъ шутливо разсказываетъ, чтò поётъ ласточка, прилетая и отлетая, и съ азартомъ можетъ ещё представить, какъ вороны долбятъ запоздавшую сову на зарѣ. Онъ столько разскажетъ про жизнь и въ такихъ краскахъ, что не уписать въ книгахъ. Въ садикѣ у него всего-навсего одна бузина да рябинка, но онъ такое разскажетъ про бузину, «американскую ягоду», и какъ дрозды подохли отъ его рябины, что подивишься и уже не разскажешь такъ. Разскажетъ онъ − и почему кривы просёлочныя дороги, − сказку про трёхъ кумовъ и бутылку водки, − и какъ любился съ его канарейкой щёголъ-прохвостъ, красноголовый красавчикъ, и съ чего это ёлки зимой зелёныя. Съ полей, что ли, этихъ набрался ласковой грусти, смѣшка и тишины душевной.

− Теперь ужъ и канареекъ перевожу. Безъ хозяйскаго глазу какой уходъ! Третья пузо показываетъ, потому кинарейка строгая птица… хворой руки не любитъ, такъ плѣшками и пойдетъ, перушки скидаетъ… − грустно говоритъ Митрiй. − И спариваться не дозволяю. А секрету свово не скажу… никакъ не довѣряю. Пусть вотъ достигнутъ, какъ его голаго узнать… кто онъ такой, самчикъ аль самчиха! А я на другой день докажу! Черезъ это сколько непрiятности бываетъ! Какъ минѣ чижомъ надули, я сколько капиталу положилъ, теперь знаю. Да-а… А то у меня одинъ кенарь запойный былъ, ей-Богу! Привыкъ и привыкъ. Какъ рюмку увидалъ − пискъ такой подыметъ, не дай Богъ! Перышки такъ − ффу! А ужъ и пѣлъ! Голосъ такой… могучiй… въ учителя покупали на заводъ − полсотни! Вотъ какая порода! Что жъ ты думаешь! Пропалъ голосъ… пропалъ и пропалъ! Три года его держалъ, по старой памяти. Потомъ щёголъ этотъ у него отбилъ супругу, и стали они его рва-ать… Такъ и задолбили. Бабы одинаковы. Я про кинареекъ такое знаю… крой лакомъ!

Солнце покраснѣло, покраснѣли и рощи, и крестцы, и берёзы большой дороги. Куда моложе стали, − розовыя теперь идутъ, въ розовое. И Митрiй сталъ золотиться, яснѣть, розовѣть, словно совсѣмъ здоровый. А вотъ и не стало солнца − и всё сѣрѣетъ и меркнетъ. Смотритъ на меня сумрачное больное лицо человѣка, которому не дождаться иной поры, когда всё заблеститъ, чтобы уже не меркнуть.

− Воюютъ-то тамъ, что ли? − устало спрашиваетъ Митрiй, показывая на сизо-багровый закатъ въ тучахъ. − Та-акъ… Чисто кровь съ дымомъ! Вотъ мы тутъ посидѣли по пустяку, а тамъ ужъ… кресты тешутъ. Да, пустякомъ не обойдется.

− Заблеститъ?

− Заблеститъ, коль подъ лакъ пустятъ. И зябнутъ сталъ всё. Да и капельковъ принять надо…

Согнувшись на больной бокъ, медленно спускается онъ съ бугра. И видно далеко въ чистомъ воздухѣ, какъ у мостика присаживается и потираетъ бокъ, какъ опять подымается и подходитъ къ своей избѣ. Тамъ, на завалинкѣ, розовая дѣвчонка пѣстуетъ его годовалаго мальчика. Митрiй подходитъ, топаетъ на дѣвчонку, грозитъ кулакомъ и присаживается на завалинку. Дѣвчонка бѣжитъ въ избу − самоваръ ставить: вьется уже тёмный дымокъ. А Митрiй сидитъ и сидитъ. Должно быть, доняли его боли.