Не упомнить такой глубокой зимы. Навалило снѣговъ, думали − не протаетъ. На большакѣ накрутило подъ самые сучья, овраги позанесло вровень, и былъ слухъ, что гдѣ-то подъ Боровскомъ провалился въ оврагъ дьячокъ и замерзъ. Съ большихъ ли снѣговъ, или потому, что извѣстный въ округѣ волчиный охотникъ, баринъ Каштановъ, былъ теперь на войнѣ, или ещё по какой причинѣ, − объявилось много волковъ. На Святкахъ свадьба ихъ забѣжала на Большiе Кресты и разорвала дьяконова кобелька Франца, котораго до войны звали Шарикомъ.

− А можетъ и оттуда подались, съ перепугу… − говорилъ работникъ Максимъ изъ усадьбы и значительно подымалъ совиныя брови. − Такъ партiями и ходилъ. На Крещенье въ садъ къ намъ тройка его забѣгала, подъ яблони. Всю ночь спать, окаянные, не давали… выли. А потомъ какая исторiя! Выхожу утречкомъ, гляжу… навертѣли они мнѣ на снѣгу! Да вѣдь какъ! Каждый, шутъ, ямку себѣ пролежалъ и… навертѣлъ, чтобы не стыдно сказать… А?! Что за суть этому? Почему безпремѣнно въ садъ занадобилось, прямо супротивъ самыхъ оконъ… Способнѣй бы на скотный податься, всё живымъ пахнетъ… анъ нѣтъ. Чего такое?..

Максимъ за зиму подался сильно. Ещё больше померкли сумрачные его глаза, пугливо высматривающiе и ждущiе притаившейся отъ него жути. Напугала его война, задавила всякими думами. Щёки опали и потемнѣли, бородка пошла сѣренькими кусточками. Ещё больше, чѣмъ осенью, сталъ онъ тревожно-сосредоточенъ, силится проникать въ суть всего, и пугливой душѣ его будто передаётся незримое. Уже оправдались иныя изъ осеннихъ его примѣтъ. Сорванный августовской бурей крестъ съ колокольни сказался; хоть и не пришла невѣдомая бѣда, но и не прошло безслѣдно: батюшка зимой померъ.

− На него и показывало, а невдомёкъ. Ближе-то его ко кресту кому быть!

Оправдался и случай съ письмомъ. Когда совалъ письмо въ ящикъ на почтѣ, оно перегнулось и застряло; подумалъ тогда − не получить брату вѣсточки, не воротиться съ войны. Какъ разъ такъ и вышло, хоть и не совсѣмъ такъ: попалъ братъ въ плѣнъ къ нѣмцамъ.

− Чую − не воротиться, уморять. Вонъ хлѣбомъ-то какимъ, сказываютъ, кормятъ… изъ опилковъ пекутъ! Писалъ братъ − пришли хоть чёрныхъ сухариковъ! Посылалъ, а слуху отъ него нѣтъ и нѣтъ.

Максимъ сталъ говорить полушёпотомъ, словно и своихъ словъ боится. Да и какъ не бояться ему всего! Въ отведённомъ ему въ людской уголкѣ «набито до потолка». У него своихъ семеро, все дѣвчонки-погодки, старшей десятый годъ, да послѣ братца-вдовца четверо привалило.

Привезла ему ихъ двоюродная тётка − корми. Онъ на нихъ получаетъ двѣнадцать рублей, на хлѣбъ, пожалуй, и хватитъ, а дальше какъ?

− Поглядишь − сердце сохнетъ.

Совсюду смотритъ на него страхъ. А отъ мѣста откажутъ? А ну, заболѣешь? А какъ увидитъ урядника, − похолодѣютъ ноги: думаетъ, что за нимъ.

И вотъ эта «шутка» волковъ засѣла въ его маленькой головѣ.

− Чую, что оправдается. Одна-то ямка ужъ объявилась. А вотъ. Волки-то на Крещенье были, а девятаго числа, въ ночь, прискакалъ нарочный. Телеграмма! Чего такое? Барыни нашей брата ранили. А?! Прошло время, отпилили ему ногу, не выжилъ. Докладывалъ я ей тогда про волковъ, а она меня дуракомъ назвала… а какъ увидала, въ чёмъ суть, что не безъ причины, такъ осерча-ла!.. «Черезъ тебя, все ты накликалъ!» Я накликалъ! Да я думать-то объ этомъ − ничего не возьму! Ну, поглядимъ, чего дальше окажетъ. А ужъ о-кажетъ.

И кажется, онъ вобралъ въ свою тёмную душу всѣ разсѣянные по округѣ страхи. А много ихъ. Они и въ глазахъ бабъ, выстаивающихъ часы на почтѣ, и въ затихающемъ грохотѣ пробѣгающихъ поѣздовъ, украшенныхъ берёзками, и въ раскатахъ ночного грома. Они попрыгиваютъ въ сумкѣ скачущаго урядника и въ визгливыхъ треляхъ гармоньи, вдругъ обрывающихся съ разгульной пѣсней. И въ чёрныхъ галочьихъ стаяхъ. Ихъ провожаетъ Максимъ пугающими глазами, долго стоитъ и думаетъ о своёмъ.

− Галки-то?.. Я галокъ очень хорошо знаю, какъ имъ летѣть… Лѣтошнiй годъ летали, какъ летали… А теперь навали-ло!.. Стало быть, подаются.

Часто онъ уходитъ на большакъ, къ чайной лавкѣ. Странники ходятъ по большакамъ, несутъ вѣсти. А какъ не повѣришь: бродитъ человѣкъ по всему свѣту, всего повидаетъ. То проходилъ странникъ, сказывалъ − не пройдётъ трехъ денъ − не сберёшь трёхъ вещей. То попадались старухи, шли изъ города Лось на Кiевъ, карманы полны однихъ грошей. То попался чёрный мужикъ безъ шапки − шёлъ большакомъ, мотался, а говорить не можетъ. Много чудеснаго проходило по большаку. Такого никогда не было.

Узнали въ селѣ Максимовы примѣты, и стали ходить къ нему бабы, сказывать сны. Просили растолковать, что будетъ. Онъ толковалъ охотно, разспрашивалъ, вдумывался, иногда затруднялся и наказывалъ приходить ещё. Подолгу останавливался на одномъ мѣстѣ и смотрѣлъ въ землю.

Жена стала называть его тошнымъ и суморошнымъ и просила барыню − постращать.

− Мука моя съ нимъ… ночь не спитъ, глаза пучитъ. Всѣмъ дѣвчонкамъ волосики пообрѣзалъ, все ладитъ − волосы сбирать надо, продавать… три рубли за фунтъ платятъ! Что выдумалъ-то! Всѣхъ почекрыжилъ, теперь ко мнѣ пристаетъ: рѣжь и рѣжь ему косу, продавай, а то скоро ѣсть нечего будетъ! А то уставится на печку и бормочетъ, шутъ страшный: «чурикъ-чурикъ, зачурай!» Чисто колдунъ какой. И дѣвчонокъ обучилъ, такъ всѣ и голосятъ − чурикъ да чурикъ. Жуть съ имъ.

Барыня вызывала Максима и выговаривала, чтобы не смущалъ тёмныхъ людей, что и такъ на душѣ неспокойно, а онъ ходитъ и выдумываетъ глупости. А Максимъ говорилъ своё, говорилъ затаённо и пугалъ глазами:

− Самъ-то я ничего, а чую, сила въ меня находитъ… людямъ-то говорить надо чего на утѣшенiе. Сила во мнѣ говоритъ, а я самъ какъ могу?.. А съ чего жъ мнѣ видѣнiя-то, барыня, бываютъ?

− Барыня даже побѣлѣла, − разсказывалъ женѣ Максимъ про свой разговоръ, − и приказала всё открыть по секрету, какiя бываютъ видѣнiя. И даже стулъ принесла.

− А вотъ. Одно такъ… къ Покрову было… − загадочно зашепталъ Максимъ и пугалъ глазами. − Пришёлъ къ нашей печкѣ, въ людскую… огромадный ёжъ, сталъ шумѣть. Я на его тоже зашумѣлъ… а онъ всю свою иглу какъ подыметъ!.. и на меня! Чисто какъ лѣсъ тёмный, такъ щетинами и шумитъ-гремитъ… чисто ко-пья!.. Потомъ закорючился и истаялъ. Проснулся, а всё слышу − шумитъ подо мной, подъ печкой… Стало быть, уходилъ онъ-то. Какъ проникнуть въ суть, а? Тёмное − и шумитъ! Ну, а ещё было… колоколъ, будто, виситъ у васъ… въ первомъ покоѣ, а баринъ нашъ въ одномъ, конечно, бѣльѣ лежитъ на кровати… И вовсе у нихъ бѣлья не стало. Кости потомъ видалъ…

Барыня, какъ услыхала про кости, совсѣмъ разстроилась. Стала махать руками и сердиться. «Смотри, Максимъ… этимъ шутить нельзя! Въ нашей, говоритъ, жизни бываютъ всякiя такiя силы… и ежели человѣкъ начнётъ себя изводить, всё будетъ думать, такъ и будетъ. Брось, говоритъ, глупости эти и меня не пужай. А вотъ я пожалюсь батюшкѣ, онъ тебя вразумитъ»…

− А я ей объяснилъ, какъ-что… что я не про нечистую силу, а сердце сосётъ, вотъ и утѣшаю. А она мнѣ опять свое: «а накликать нечего!» А сама боится.

Батюшка призвалъ его и сталъ вразумлять. Это былъ новый батюшка, совсѣмъ молоденькiй, и волосы у него ещё не выросли − Куцый. Прозвали его мальчишки. Онъ сказалъ, что всё это одни глупыя суевѣрiя, и сны объяснять нельзя. Даже грѣхъ.

Но Максимъ посмѣялся только и попросилъ:

− А какъ же въ самыхъ священныхъ книгахъ про сны? А вонъ Фаровонъ-то какiе замѣчательные сны видалъ, а царь Iосифъ ему толковалъ? Значитъ, такая сила отъ Господа…

Тогда и батюшка разсердился. Сказалъ:

− А ты Iосифъ?! Такъ на то была воля Божiя!

Но Максимъ поспорилъ и тутъ:

− А можетъ, и на меня воля Божiя? Хочу людей утѣшать.

Такъ ничего батюшка и не добился. А бабы приходили и приходили.

Онѣ приходили даже отъ округи, вёрстъ за десять, больше по воскресеньямъ. Тогда Максимъ удалялся въ скотный дворъ, чтобы ему не мѣшали, садился на сани и слушалъ вдумчиво. Горничная разъ залѣзла въ сарай − приказала ей барыня − и всё узнала, какъ толкуетъ Максимъ.