Второй пакет «Записок Флэшмена» — этого обширного собрания рукописей, обнаруженного на распродаже в Лестершире в 1965 году, — продолжает рассказ о карьере автора, Гарри Флэшмена, с момента, где обрывается первый их фрагмент, то есть с осени 1842 года. Первый пакет содержит описание изгнания Флэшмена из школы Рагби в 1839 году (что нашло отражение в книге Томаса Хьюза «Школьные годы Тома Брауна») и последовавшие за этим событием этапы военной карьеры героя в Англии, Индии и Афганистане. Второй пакет охватывает два отдельных периода: по нескольку месяцев из 1842–1843 и 1847–1848 годов. Интригующая лакуна длиной в четыре года будет освещена, как можно догадаться из замечаний автора, в какой-то другой части его мемуаров.

Настоящая часть записок имеет важное историческое значение, так как описывает встречи Флэшмена с некоторыми персонами, получившими всемирную известность — в том числе с одним выдающимся государственным деятелем, чей образ и поступки переживают ныне существенную переоценку в трудах историков. Рукопись также представляет и определенный литературный интерес, поскольку без всякого сомнения наличествует связь между немецкими приключениями Флэшмена и одним из наиболее популярнейших романов викторианской эпохи.

Так же как в случае с первым пакетом (переданным мне мистером Пэджетом Моррисоном, владельцем «Записок Флэшмена») я ограничился лишь исправлением легких орфографических погрешностей автора. Там, где Флэшмен касается исторических фактов, он удивительно точен, особенно если учесть, что мемуары написаны им, когда ему было уже за восемьдесят. Места, где автор, как кажется, допускает мелкие неточности, оставлены мною в тексте без изменения (например, он называет боксера Ника Уорда «чемпионом» в 1842 году, хотя на деле Уорд утратил этот титул в предыдущем году), тем не менее я добавил в соответствующих местах необходимые замечания.

Как большинство мемуаристов, Флэшмен бывает небрежен, когда речь идет о точных датах; случаи, когда их оказалось возможным установить, оговорены мною в комментариях.

Будь я хоть наполовину тем героем, за которого меня все держали, или хотя бы сносным солдатом, Ли выиграл бы битву при Геттисберге, и, скорее всего, захватил Вашингтон. Это совсем другая история, которую я поведаю в свое время, если старость и бренди не успеют меня прикончить раньше. Упоминаю про этот факт исключительно лишь для того, чтобы показать, как ничтожные мелочи определяют ход великих событий.

Ученые мужи, конечно, с этим не согласятся. «Политика, — скажут они, — и хитроумные схемы государственных деятелей — вот что решает судьбы наций; мнения интеллектуалов, сочинения философов — они управляют человечеством». Ну, возможно, они вносят некий вклад, но по моему опыту, ход истории часто зависит от того, что кто-то маялся животом или не выспался. Иногда это может быть напившийся в стельку моряк или вильнувшая задом аристократическая шлюха.

И потому, заявляя, что мое хамское обращение с одним иностранным подданным изменило ход европейской истории, я недалек от истины. Если бы хоть на миг я мог представить, каким важным станет этот человек, я был бы вежлив с ним как паинька — да-да, я — «здрасьте-пожалуйста, чего изволите, сэр», и так далее. Но будучи молодым и глупым, я принял его за одного из тех, кому мне позволено хамить безнаказанно, как то: слугам, проституткам, старьевщикам и иностранцам — и потому дал волю своему поганому языку. В конечном итоге это едва не стоило мне головы, уж не говоря о перекраивании карты мира.

Случилось это в сорок втором году, когда я едва вышел из юношеского возраста, но был уже знаменит. Я сыграл выдающуюся роль в фиаско, известном как Первая Афганская война,[1] за что оказался увенчан лаврами героя, награжден королевой и сделался кумиром всего Лондона. О том, что всю кампанию я провел в состоянии самого постыдного ужаса — врал, обманывал, блефовал и спасал свою шкуру бегством при первой возможности — никто, кроме меня, не догадывался. Если кто-то и подозревал, то помалкивал. Уже тогда не считалось хорошим тоном поливать грязью имя отважного Гарри Флэшмена.

Если вы читали первую часть моих мемуаров, вам все уже известно. Я упоминаю об этом здесь на тот случай, если пакеты окажутся разрознены; поэтому вам стоит знать: перед вами правдивая история о лишенном чести трусе, испытывающем извращенную гордость от того, что он сумел сделать карьеру в тот славный прекрасный век, хотя и был наделен множеством пороков и совершенно лишен добродетелей — впрочем, возможно, именно благодаря этому.

Да, таким я был в сорок втором: высокий, стройный; любимчик лондонского общества, предмет обожания в Конной гвардии (хотя я был всего лишь капитаном); обладатель красавицы-жены. Я был по видимости богат, вращался в лучших компаниях, мамаши кудахтали надо мной, а мужчины уважали как великолепного beau säbreur.[2] Мир лежал предо мной словно устрица, и мне надо было быть совсем дураком, чтобы не вскрыть его своей шпагой.

О да, то были золотые деньки. Идеальное время быть героем наступает тогда, когда война окончена и остальные парни мертвы, да упокоит Господь их души, а вам остается пожинать лавры.

Даже то, что Элспет наставляет мне рога, не слишком омрачало мою радость. Глядя на ее ангельское личико, белокурые локоны и выражение идиотской наивности, вы никогда бы не подумали, что перед вами самая распутная шлюха, когда-либо рожденная женщиной. Но я не сомневался, что за месяц с момента моего возвращения домой, мои рога подросли по меньшей мере вдвое. Поначалу я злился и вынашивал месть, но у нее же водились деньги, знаете ли — благодаря треклятому шотландскому денежному мешку, ее папаше, — и вздумай я разыгрывать из себя ревнивого супруга, то мигом оказался бы на Квир-стрит[3] без крыши над головой. Так что я помалкивал, и платил ей той же монетой, развлекаясь со шлюхами в свое удовольствие. Странная сложилась ситуация: мы оба знали, что к чему (по крайней мере я полагал, что ей все известно, но с такой дурой, как она ни в чем нельзя быть уверенным), но изображали из себя счастливую семейную пару. Причем время от времени кувыркались в постели и получали от этого удовольствие.

Но реальная жизнь текла своим чередом — оставляя в стороне респектабельное общество, я стремительно вливался в нее: бездельничал, играл, пил и распутствовал по всему городу. Эпоха отчаянных сорвиголов близилась к концу: на троне сидела королева, чьи ледяные бледные ручки — так же как и лапы ее твердозадого муженька — уже протянулись к жизненной артерии нации, с ханжеским смирением перекрывая кислород добрым старым порядкам. Начиналось то, что теперь зовут викторианской эрой. Здесь ценилась респектабельность; на смену бриджам пожаловали брюки, исчезли декольте, а взгляды полагалось стыдливо опускать долу; политики стали трезветь, торговля и промышленность входили в моду, аромат ладана вытеснял перегар бренди. Эпоха повес, дельцов и денди уступала место эре педантов, проповедников и зануд.