Сначала меня охватывает паника. Торопливо рвусь к двери. Когда не могу ее найти, оседаю на пол и прижимаю руки к груди. Я не должен был доверять этим людям. Возможно, Марко планировал это все время. Возможно, он никогда не собирался нам помогать. От мысли, что Эмма сидит в такой же камере, что ее держат где-то в этом огромном здании, а я беспомощен и не могу ей помочь, у меня холодеет в груди. Я яростно бью по двери.

— Если ты будешь беситься, пользы от этого не будет. Ты же знаешь, ты знаешь… — раздался голос из угла.

Я забыл, что у меня есть сокамерник. Я не могу разглядеть его лицо, но мне все равно.

— Ты новенький, — говорит он и стучит в темноте пальцами по камню. Смешной ритм, неправильный такт. Словно пальцы стучат против своей воли и ударяют слишком рано. — Из какой ты группы?

— Что? — у меня нет настроения для разговоров, особенно с сумасшедшим, которого называют «клоуном». Я слышал, как скривился Марко, когда язвительно называл его прозвище.

— Группа, — повторяет мужчина. — Из какой группы? А? Б?

— Слушайте, вы, — рычу я, потому что на самом деле не знаю, о чем он говорит, — я не принадлежу ни к какой группе. И я не из Теама.

Шаркая, он выходит из своего угла, согнувшись из-за низких потолков. Его освещает слабый свет, который попадает в камеру из маленького окна на двери. Мужчина слабый, тощий и старый — старее всех людей, которых я видел. Складки и морщины покрывают его лицо с седой запачканной бородой. Глаза выглядят так, как будто он неделю не спал, а одежда поношенная и рваная. Темные штаны висят лохмотьями на бедрах.

— Аутсайдер? — на его лице играет сумасшедшая ухмылка. — Тебе нравится там? За городом? — Снова его пальцы играют с камнем и усердно стучат по нему, пока он говорит.

— Там было лучше, чем здесь, — отвечаю я.

На это замечание мужчина реагирует страшным хихиканьем. Затем он задирает голову как дикая собака и воет.

— Я могу тебя понять, — говорит он. — У тебя есть чувство юмора.

Я не верю, ему и даже не пытаюсь быть веселым. Он улыбается во весь рот, а затем вновь начинает стучать по камню.

Позади нас, где-то в проходе, приближаются шаги, а потом я слышу, как охранники разговаривают. Я пытаюсь понять, что они говорят, но стук Бозо становится громче. Похоже, он намеренно старается заглушить разговор. Качается взад-вперед у стены, бормочет что-то про себя и поет.

— В одном ряду пять красных ягод, выращенных с любовью, чтобы потом съесть. В одном ряду пять красных ягод, выращенных с любовью, чтобы потом съесть.

Снова и снова он повторяет это сиплым голосом. Звучит почти как колыбельная. Слова отзываются эхом в нашей маленькой камере, и я уже не могу больше понять, что произносит он, а что отражается от стен.

— Ты можешь закрыть рот? — шиплю я. Он застывает, смотрит на меня и дергает себя за волосы. — Я хочу услышать, что они говорят. В конце коридора.

Ему, кажется, все равно. Стук и пение продолжаются, те же слова и ничего больше. Его руки так быстро двигаются по камням, что мой взгляд не успевает уследить за ними. Мне бросается в глаза, что на его черной изношенной верхней одежде красуется блеклый треугольник. Этот сумасшедший когда-то был таким же, что и люди в форме? Как Марко и Пит?

— В одном ряду пять красных ягод, выращенных с любовью, чтобы потом съесть. В одном ряду пять красных ягод, выращенных с любовью…

— …чтобы потом съесть, — перебиваю я его. — Я понял. А теперь заткнись.

Он прекращает стучать и сидит прямо, так что его голова почти достает до низкого потолка. А затем скользит по полу как паук, пока не оказывается прямо передо мной. Его лицо теперь так близко, что я могу почувствовать его несвежее дыхание.

— Ты знаешь песню? — спрашивает он, и его нос дотрагивается до моего.

Я отталкиваю его.

— Благодаря вам я отлично знаю первые две строчки.

Он оседает: «А остальное?»

Я качаю головой. Он снова начинает стучать и петь, но не возвращается назад в свой угол. Я отстраняюсь от него, прикладываю ухо к двери и прислушиваюсь к охранникам, но не слышу ничего, кроме шагов. Они становятся громче, пока не останавливаются перед нашей камерой. Кто-то пытается открыть дверь. Бозо обнимает колени руками и качается взад-вперед.

— В одном ряду пять красных ягод, выращенных с любовью, чтобы потом съесть.

Затем лязгает засов, и яркий свет падает в камеру.

Бозо поет громче: «В одном ряду пять красных ягод, выращенных с любовью, чтобы потом съесть».

— Ты, малыш, — зовет меня голос из коридора. — Тебя требуют наверх.

Охранник заходит в камеру и хватает меня под локоть. Бозо начинает кричать: «В одном ряду пять красных ягод, пять красных ягод, пять красных ягод, ягодягодягодягод!

— Эй! — кричит охранник и идет в сторону старика. Его сапог упирается в выцветший треугольник на груди Бозо и толкает его в угол.

Охранник захлопывает дверь и тянет меня за руку. На мгновение становится тихо, а затем снова начинается усердный стук и следующее за ним пение. Мы заворачиваем за угол, и я больше не слышу Бозо. Но я знаю, что он все еще поет — о ягодах и о любви, которые никогда не освободят его из этой сырой камеры.

Рабочий кабинет Франка правильной прямоугольной формы и тщательно убран. Невозможно понять, какие вещи используются, а какие здесь просто для украшения. Охранник приказывает мне сесть на стул, который стоит перед увесистым письменным столом из красного дерева, и ждать. Я откидываюсь на спинку и рассматриваю потолок.

Непонятно, как потолок может быть сделан так ровно. Идеально выточенные квадратные панели покрывают комнату над моей головой. В центре висит тяжелый предмет с отростками, в каждом торчит свеча. Эти свечи не мерцают и не плавятся, поэтому комната равномерно освещена.

Вещи тщательно расставлены: шкаф около огромного окна, цветок перед темно-фиолетовыми шторами. Даже бумага, которая лежит на письменном столе, аккуратно подложена под каменное пресс-папье. На стенах висят картины, вставленные в сверкающие на свету рамы. На одной из картин изображена семья: родители и двое мальчиков стоят спиной к блестящему черному стулу. Она не похожа на другие картины, которые тщательно нарисованы кистью, и виден холст. Скорее она подобна изображению Харви в Теаме. Возможно, это все же рисунок, но он кажется слишком реальным. Мать положила руку на плечо юного сына, пока все остальные рассматривают что-то интересное за рамой. Там, где они стоят, солнечно и ветрено, волосы матери развеваются. Я спрашиваю себя, не Франк ли отец на рисунке.

Позади меня распахивается дверь. Вошедший мужчина определенно не отец с этого реалистичного рисунка. У него морщинистая кожа, как будто он много времени провел на солнце. Щеки слегка обвисшие, носогубные складки глубокие, губы потрескавшиеся. Над ушами немного седых и редких волос. Он невысокий и худой. Ничего в нем не говорит о том, что он может что-то мне объяснить.

— Грей, правильно? — говорит он и, улыбаясь, протягивает руку. Его губы окружает множество тонких морщинок. Голос мягкий, как хлопок, и гладкий, как масло. Я сразу чувствую себя уверенно. Возможно, я узнаю, наконец, правду. Этот человек со старым лицом и аккуратно сложенными бумагами, может быть, знает ответы. Все равно я медлю, прежде чем пожать ему руку.

— Ах, да. Почему ты должен мне доверять? Мы же забрали тебя из внешнего кольца, не дали никаких объяснений и бросили в камеру, — он прикладывает палец к губам и садится. — Моих объяснений будет недостаточно после того, как мы встретили тебя, Грей. Тебя и твою подругу.

— Эмма.

— Да, Эмма. Вы двое — единственные, кого мы смогли спасти за все это время, поэтому протокол для таких случаев еще не отработан. Марко опрометчиво отреагировал на очень интересную информацию, которую ты ему дал. Но ты должен знать одно: если бы я смог все начать заново, в твоем пребывании в Теаме не было бы камеры. Совсем не было бы.