Я не хотѣлъ уходить. Мнѣ всё казалось, что около насъ — гдѣ-нибудь — Джедди: она забѣжала за край дамбы, сторожить крабика или собираетъ гальку…

— Ну, а ты, Гассанъ? Ты какъ теперь?

— Что я… Виноградъ копалъ… деньга бралъ и въ Стамбулъ, буду тамъ помиралъ, на родной землѣ. Тамъ тепло… хлѣбъ у насъ — пшеничный хлѣбъ… даромъ совсѣмъ… Ѣзди къ намъ, барина, ѣзди!..

— А Джедди? Вѣдь она здѣсь… И ты оставишь её?..

— Ни-ни… Со мной она… Туфли со мной, Джедди со мной, Джедди тамъ — укзаалъ онъ въ пространство; — Джедди тутъ, — указалъ онъ на сердце. — Аллахъ, Аллахъ!.. — Онъ покачалъ головой.

Снова вспыхнули и съ трескомъ разсыпались ракеты. Вздрогнулъ старикъ и сжалъ мою руку.

— Проклятой чужой сторона!.. твоя сторона. Бѣдный человѣкъ обижалъ… Гассанъ обижалъ…

Турокъ затрясъ головой и заплакалъ.

— Чужой сторона… злой сторона… И солнце холодный, и море злой… и люди…

Я молчалъ. Гассанъ потерялъ слишкомъ много, и чужая сторона была для него страшной, и море было проклятымъ. Здѣсь онъ потерялъ всё…

Мы долго сидѣли. Ночь висѣла надъ морской пучиной, глухая ночь. А старикъ не уходилъ въ свой жалкiй уголъ. Плескалось море. Становилось свѣжо.

— Бу-ммм… Ударъ колокола прокатился надъ моремъ и отозвался въ горахъ. Я вздрогнулъ…

Святая ночь!

Вздрогнулъ Гассанъ и вопросительно посмотрѣлъ на меня: его удивило, что ударили ночью.

— Сегодня въ ночь мы празднуемъ великiй праздникъ, Гассанъ. Сегодня ночью воскресъ нашъ Богъ и воскресилъ мёртвыхъ…

Гассанъ шире раскрылъ глаза.

— Ты… сказала… Богъ… воскресилъ мёртвыхъ…

— Да, Гассанъ. Мы такъ вѣримъ и это было такъ.

Турокъ недовѣрчиво покачалъ головой.

Я горячо сталъ говорить Гассану о Христѣ, о его жизни, страданiяхъ и воскресенiи. Онъ всё качалъ головой.

— И когда будетъ конецъ этой жизни, Гассанъ, мы всѣ воскреснемъ и увидимъ всѣхъ, кого любили…

Гассанъ схватилъ меня за руку.

— Постой… постой барина… Ты говорила; вы… вы… А мы? Мы?.. Говори скорѣй!.. скорѣй говори!..

Онъ дрожалъ.

— А мы?.. А Джедди?.. скорѣй говори…

— И вы… и Джедди… всѣ, всѣ…

— Всѣ?.. и Али, и Джедди?..

— Всѣ, Гассанъ. Христосъ всѣхъ искупилъ. Онъ всѣхъ воскреситъ для новой, вѣчной жизни…

— Э!.. э… э… Христоса… хорошiй Христоса… Гассанъ будетъ любилъ Христоса… А-а…

Джедди не ушёлъ… Джедди живой… Гассанъ нашёлъ Джедди… Джедди живой… и Али… и Христоса…

— Смотри, Гассанъ!

Я указалъ ему на ясно виднѣвшуюся площадку собора. Крёстный ходъ съ хоругвями уже шёлъ кругомъ; сотни огоньковъ рѣзали тьму южной ночи; звучно доносилась къ морю радостная пѣснь Воскресенiя.

А со скалы отъ курзала сыпались, взлетали, рвались, трещали ракеты, свѣчи, змѣи.

Весёлый перезвонъ плавалъ надъ моремъ и отдавался въ горахъ.

Гассанъ въ волненiи всталъ, слушалъ, смотрѣлъ и шепталъ: — Христоса… добрый Христоса… Гассанъ не зналъ Христоса… А… а ты, барина… барина… ты… не смѣялся? — вдругъ тревожно спросилъ онъ.

— Гассанъ!!!.

Онъ порывисто схватилъ меня за руку и потянулъ.

— Туда… туда… ближе… барина… добрый, хорошiй барина… Пойдемъ ко Христосу… Я хочу сказалъ Христосу твоему… „Не забудь Гассанъ, не забудь Джедди, не забудь Али!.. Отдай!“

Тррррахъ-ррахъ… тррр — съ грохотомъ взорвался гигантскiй фейерверкъ, и миллiоны огней освѣтили море… И мы пошли.

Каждый вечеръ я видѣлъ Гассана. Днемъ онъ работалъ въ виноградникахъ. Къ вечеру онъ приходилъ на дамбу и ловилъ рыбу. Мнѣ нравились его разсказы о Стамбулѣ, о Джедди.

Послѣ той памятной ночи онъ уже не говорилъ такъ сильно: слѣпая вѣра жила въ нёмъ.

Онъ вѣрилъ, что добрый мой Христосъ приметъ во вниманiе, что добрый барина любитъ Гассана и Джедди и не забудетъ о немъ и его близкихъ. Вѣдь такъ плохо жилось Гассану!

— Ты, барина, сказала, — Христоса любила бѣдныхъ?..

— Да, Гассанъ.

— А-а-а… Я всегда былъ бѣдный, и Али бѣдный, и мой отецъ былъ бѣдный… мы всѣ былъ бѣдный…

Но когда я сазалъ, что Христосъ и его ученики занимались рыболовствомъ, Гассанъ совсѣмъ повеселѣлъ.

— Гхе! — сказалъ онъ, прищёлкивая языкомъ: — и Гассанъ ловилъ рыба, и Али… много ловилъ, всю жизнь ловилъ… А Никапулла, барина? Христоса Никапулла какъ, а?

— Христосъ воздастъ каждому по заслугамъ…

— О-о-о… Никапулла плоха дѣла… Никапулла помиралъ, не вставалъ… Онъ Христоса не знала…

Мнѣ казалось, что Гассанъ въ душѣ пожалѣлъ, что дѣла Никапуллы плохи.

— А Христоса могъ дѣлалъ, какъ нашъ Магометъ, барина?..

— Да, Гассанъ. Христосъ воскрешалъ мертвыхъ, укрощалъ бури, спасалъ утопавшихъ…

— О-о-о… ты говорила… А-а-а-а… Али не погибалъ… Христоса не зналъ… Христоса спасалъ Али… А-а-а… не зналъ Христоса… Я теперь пошелъ Стамбулъ и тамъ помиралъ… Я буду вспоминать Христоса, я буду просить Христоса: отдай Джедди, возьми Гассана! Дай руки, барина! Хорошiй ты, добрый ты, Гассанъ будилъ поминалъ тебя… Ѣзди къ Гассанъ, смотри нашу мечеть. Лучше нѣтъ… мраморный мечеть… золотой весь…

Гассанъ лелеялъ надежду уѣхать въ Стамбулъ. Онъ копилъ деньги, работая въ виноградникахъ, продавалъ туристамъ рыбу и крабовъ. Каждое утро сухая фигура его являлась подъ моимъ окномъ, выходившимъ въ виноградникъ, и Гассанъ громко барабанилъ въ ставню.

— Вставай! Солнца вышло… Гассанъ рыбу приносилъ… Крабъ приносилъ!..

Это были дары. Гассанъ былъ бы обиженъ, если бы я заплатилъ ему.

Разъ Гассанъ положилъ мнѣ на окно лепёшку. Я попробовалъ. — прѣсная и сухая, какъ камень.

— Откуда это?

— О, ѣшь, ѣшь! Стамбулъ ѣздилъ нашъ, — привозилъ… Родной лепешекъ… Ѣшь, барина! Одна ѣшь, никому не давай.

Время шло. Мнѣ надо было уѣзжать. Гассанъ положительно ходилъ за мной по пятамъ и съ каждымъ днемъ всё настойчивѣе звалъ въ свой Стамбулъ.

– Ѣзди… не поѣдешь назадъ… Ты любилъ солнца… у насъ всегда солнца… А у васъ и солнца не свѣтитъ… Будемъ виноградъ садить, табакъ садить… а?..

Добрый Гассанъ! Моя рука начинаетъ дрожать и нѣмѣть, когда я подхожу къ грустному концу. Зачѣмъ случай поставилъ меня свидѣтелемъ печальнаго конца? Я уѣхалъ бы на сѣверъ и не зналъ ничего, ничего… Я увезъ бы печальный, милый образъ Джедди и добродушнаго Гассана съ его дѣтской вѣрой въ свѣтлое будущее…

До отъѣзда оставалось нѣсколько дней. Я и такъ загостился на югѣ. Былъ августъ въ началѣ. Уже поспѣвали раннiе сорта винограда. Гассанъ принёсъ первую сочную гроздь.

Я далъ ему денегъ купить на базарѣ большую корзину и запаковалъ виноградъ.

— Ѣдешь… — грустно сказалъ онъ, — ѣдешь… Прощай, прощай… Не забывай Гассанъ, не забывай Джедди…

Вечеромъ мы сидѣли у моря. Оно взволновалось. Начинался августовскiй нордъ-остъ. На морской станцiи то и дѣло скрипѣли подаваемые сигналы. Вѣтеръ мѣнялся; безпокойно вертѣлась на мачтѣ стрѣлка. Баркасы ставились на вторые якоря. Капитанъ большого парохода съѣхалъ на берегъ.

— Не пошла парохода, — сказалъ Гассанъ: — шторму ждутъ.

Море шумѣло. Я въ первый разъ видѣлъ такое бурное море. Съ сѣверо-востока шла туча.

Съ нетерпѣнiемъ ждали дождя. На горизонтѣ не видно было солнца: оно спряталось въ водяные пары. Тамъ что-то чернѣло. Это были громадныя волны.

— Ге! — сказалъ Гассанъ. — Будилъ несчастье…

Я вопросительно посмотрѣлъ на него.

— Будилъ… Аллахъ сказала… Джедди приходилъ… Спалъ, и приходилъ Джедди…

Я узналъ, что передъ сильной бурей Гассанъ видитъ во снѣ Джедди. Это была его примѣта.

На нашихъ глазахъ сорвало баркасъ съ якоря и трепало о камни. Команда старалась закрѣпить его якорями. Бурная ночь окутывала всё. Море звѣремъ кидалось на дамбу.

Мы молчали, спрятавшись отъ вѣтра и волнъ за стѣнку. Гассанъ что-то говорилъ о Стамбулѣ, но за шумомъ прибоя не было слышно ни слова.

— Па-ро-хо-да! — сказалъ онъ вдругъ и насторожился.

Я выглянулъ изъ-за стѣны и посмотрѣлъ въ темноту. Черно. Страшно.

— Гудитъ… зовётъ…

Вѣтромъ донесло до меня протяжный гудокъ сирены. Я упрямо гляжу въ черноту.