Найт вдруг осёкся, поняв, что его речь стала похожей на простую болтовню, как будто он объяснял что-то неосведомлённому приятелю, а не отвечал на экзамене одному из самых уважаемых преподавателей в Академии.

— Простите, господин учитель. Вы и так это, конечно же, знаете, я забылся…

— Всё в порядке, — похлопал господин Миккейн Найта по плечу. — Мне важно, чтобы и вы это знали. Однако как вы могли бы объяснить такое сходство диалекта жителей Юрал Исленда, Руссии и Шамбалы?

— Ну, с Юрал Ислендом и Руссией понятно… А Шамбала… Шамбала — это ведь тоже остатки России, если можно так выразиться. Было две основные волны миграции — одна на Дальний Восток, а другая — строго на юг, через обезлюдившие Монголию и Китай, до самых Гималаев, — Найт схватил стилус и принялся чертить на экранчике, вмонтированном в парту, схематическое изображение Империи и прилегающих государств. — Вот так они шли. Потом вот тут осели, в Гималаях. А страну так назвали, потому что… Ну как бы считается, что в этих местах давным-давно располагалась мистическая страна Шамбала. Хотя на древней тибетской карте, о которой сохранились только отрывочные сведения, изображена реально существовавшая страна. Тогда этой страной правило древнее государство Сирия. Сирия по-персидски будет Шам, а слово «боло» означает «верх». Следовательно, Шамбала может переводиться как «господство Сирии». Ну, как бы то ни было, не известно доподлинно, что там было в такую далёкую древность. Сейчас толком XXI век раскопать-то не могут. А если рассматривать Шамбалу как мифическое государство, то можно понять руссийцев, почему они решили так назвать своё новое государство. У них было верование в какую-то белую воду… или страну белых вод, или что-то такое…

— Беловодье, — негромко подсказал учитель.

— Да, Беловодье, — кивнул Найт, не сбившись, — и это Беловодье по многим показателям тождественно Шамбале. Ещё там вроде бы зародилось поклонение огню, а во времена ядерной зимы это было ох как актуально! А ещё Шамбала — это такое место, где по преданиям нашли пристанище последние представители какой-то очень-преочень древней исчезнувшей цивилизации. И ещё Шамбала — место обитания Великих Учителей, продвигающих эволюцию человечества. Если учесть, что на Дальний Восток переселилась в основном милитаризированная часть выживших, а в Шамбалу предприняли поход более миролюбиво настроенные учёные, генетики, математики и программисты, то всё вполне логично.

Найт подпёр голову руками и мечтательно посмотрел в потолок.

— Руссийцы, наверное, были очень романтичным народом…

— Русские, — негромко поправил господин Миккейн, до того сохранявший полное молчание.

— А? — встрепенулся Найт.

— Они назывались русскими, — повторил историк, мягко улыбаясь. — Те, кто «были». Руссийцы преспокойно обитают сейчас в дальневосточной тайге и, уверяю вас, это очень воинственный и суровый народ… Однако вынужден сообщить, что наше время истекло.

На лице Найта на мгновение отразился испуг. Казалось, ещё больше побледнеть альбинос не может, но он смог.

— Я с огромным удовольствием ставлю вам высший балл, — господин Миккейн поднялся, и Найт медленно встал со скамьи, до конца не веря в только что услышанное.

— Вы приятно поразили меня, юноша, — историк пожал руку мальчику, серьёзно глядя ему в глаза. — Ваши познания и свободное оперирование информацией не могут не восхищать. Я, право, удивлён вашим выбором Боевого отделения. Вы не думали перевестись на Управление? Пока не поздно, пока вас не начали… гм… вшивать.

— Я… я… — Найт растерялся, его ладошка в большой тёплой пятерне учителя похолодела и обмякла. — Я просто… не могу. То есть я уже решил. И пойду до конца.

«Нельзя разочаровать отца», — билась мысль в такт пульсу.

Господин Миккейн вздохнул, опустив глаза, и на его лбу обозначилось несколько морщин.

— Что ж, жаль. Ваш удивительный живой ум нашёл бы себе лучшее применение на отделении Управления. Вероятно, если бы вы стали его выпускником и затем построили карьеру политика, то этот мир исправился бы в лучшую сторону.

Он убрал руку, и мальчик вытянулся в струнку.

— Вы можете идти, Найт, — улыбнулся господин Миккейн. — Вы заслужили самые искренние мои похвалы.

Найт склонил голову в почтении, как того требовали правила поведения, и направился к выходу из аудитории.

— Впрочем, я мог бы предложить вам продолжить нашу беседу о романтичности того или иного народа, а также о причинах выбора названия того или иного государства, — донёсся до него голос учителя. — Возможно, у вас возникнут какие-то вопросы, и я с большим удовольствием отвечу на них.

Найт развернулся.

— У меня уже есть один вопрос, господин учитель, — чуть неуверенно начал он.

— Что ж, спрашивайте, — с готовностью кивнул историк.

— Только вы не обижайтесь. Я вовсе не хочу вас оскорбить… А зачем вы составили тест из таких заковыристых вопросов? Ну, то есть на которые в учебниках и в Сети нет однозначного ответа. И приходится думать.

— Вы сами и ответили на свой вопрос, юноша. Эти вопросы должны были заставить вас думать.

Найт кивнул. Потом широко и открыто улыбнулся и вприпрыжку выскочил из аудитории.

На каникулы, длившиеся всего месяц, мальчиков из хороших семей забирали домой. Те, кто через две-три недели после рождения оказывался в специальных «инкубаторах» и проводил там следующие три года своей жизни, оставались в общежитиях Академии. На время каникул режим смягчался; мнемотеки, спортзалы, бассейны, лаборатории, тиры, видеозалы и прочие заведения, в которых можно весело и с пользой провести время, были открыты круглосуточно. Для старших курсантов отменялся комендантский час, и порой общежития и спальни будущих выпускников оглашались пьяными воплями и грохотом музыки до самого утра. Младшие мальчики могли гулять по городу, сколько им вздумается, но обязаны были возвращаться к отбою.

В пятом блоке Боевого отделения, как, впрочем, и в остальных его блоках, почти все мальчики остались на каникулы в Академии.

Чаще всего «в киборги» шли неблагополучные дети. Мало какому жителю Империи, который обладал прекрасной генетикой и деньгами, позволяющими приобрести женщину и произвести на свет потомство, нравилась перспектива увидеть своего долгожданного и обласканного сына полумеханическим воином, обречённым если не на смерть в бою, то на жуткое и загадочное исчезновение с лица земли ровно в сорок пять лет. Кроме того, киборгам никогда не выдавали разрешения на репродукцию: слишком уж сильно били по генам и здоровью многочисленные вшивки и различные инъекции, которые к этим самым вшивкам и подготавливали растущий организм. Видеть в своём сыне окончание своего рода претило любому «генетически годному», или генго. Даже многодетные отцы предпочитали пристроить всех своих сыновей на какие-нибудь иные отделения Академии, словно чумы избегая Боевого.

Но встречались и редкие исключения — отвергнутые по тем или иным причинам отпрыски знатных семейств или бунтари, сумевшие в свои нежные десять лет нарушить отцовскую волю. Иногда вполне благополучные отцы, особенно военные, не имевшие того количества вшивок, которое позволило бы им самим называться киборгами, намеренно отправляли сыновей на Боевое отделение. Вероятно, таким жестоким образом они пытались чужими руками осуществить свою так и не сбывшуюся мечту.

Делейт Лебэн не относился к этим исключениям. Он не знал ни имён своих родителей (только фамилию), ни классового положения отца, ни его профессии, ни адреса — ничего. Краем уха слышал, что отец его был мелким клерком в какой-то корпорации, кое-как скопил денег на одну-единственную женщину, да и то не слишком чистых кровей, произвёл на свет сына, с гордостью зарегистрировал его и с облегчением сдал на руки государству, выполнив перед ним священный долг улучшения демографической ситуации и доказав ему свою биологическую полезность.

Мальчик рос сильным, здоровым, бойким, но душу его постоянно грызло какое-то тоскливое, тягостное недовольство. То ли самим собой, то ли несправедливостью этого мира. Он с нескрываемой завистью проводил на каникулы близнецов, которых прозвал «генеральчатами». За Генрихом и Штэфом приехало несколько старомодное авто с тонированными стёклами и унесло братьев навстречу семье, хоть какому-то теплу и пониманию. Впрочем, это вряд ли. Наверняка мальчишки всю жизнь будут лишь средством для исполнения чаяний их отца-генерала. И вряд ли они когда-нибудь смогут осуществить эти чаяния в полной мере. Наверное, это страшно — когда за малейшую провинность ожидаешь недовольного, холодного взгляда и ждёшь, что вот сейчас ты увидишь спину строгого, отстранённого отца и услышишь его глухой голос: «Я разочарован». Но Делейт не отказался бы даже от этого.