Генерал запрокинул лицо и заплакал — не от страха или боли, которых не было, и даже не от обиды на невозможность победить неотвратимое, а от сожаления. В последний свой миг он вспомнил не любовника, не друзей, живых или погибших, не отца, который поддерживал с ним связь до самой своей смерти, а маленького белого уродца, которому через тридцать лет предстоит увидеть то же самое, что видел сейчас он сам.

— Бедный, бедный мой мальчик… Прости меня.

На утро вернувшийся любовник генерала, пьяный и почерневший от горя, взломал запертую изнутри дверь их спальни и нашёл лишь дикрайзер с опустошённой обоймой и маленькую капельку крови на полу.

— Это бесчеловечно! — воскликнул с порога господин Миккейн, когда за его спиной с мягким шорохом сошлись створки автоматических дверей.

Господин Торроф неторопливо поднял на посетителя глаза, на мгновение оторвавшись от ноута. Затем встал, обошёл стол и протянул руку для приветствия.

— Доброе утро, господин Миккейн. Чем обязан?

— Ваши поступки не имеют названия! — всплеснул руками историк, как будто не заметив вежливого жеста. — Что вы себе позволяете? Вам что, не хватает ваших лабораторных мышей?!

— Да объясните же толком, что случилось? — кибербиолог начинал потихоньку раздражаться. — Вы врываетесь без предупреждения и начинаете сыпать обвинениями, не известно на каком основании!

— Найт. Альбинос с Боевого отделения. Вы что, решили, что раз он генму, так вы теперь имеете право ставить на нём эксперименты?!

— Ааа, вы про его новые глаза?

— Не только! Он изменился. Вы его перекроили, как будто он… как будто он… — господин Миккейн пару секунд выбирал сравнение, — неудачно пошитое пальто! Что вы с ним сделали?! Он на человека не похож!

— Правильно, он ведь будущий киборг, — невозмутимо ответил кибербиолог, скрещивая на груди руки.

Господин Миккейн размашисто прошагал из одного угла кабинета в другой, активно жестикулируя:

— Я понимаю, замена глаз. Хотя это, между прочим, не слишком-то законно! Но зачем вы ему переделали форму ушей? И… и эти волосы… Это ведь не его волосы! Что это вообще такое? Вы ему что-то вживили, что ли?

— Нет, всё натуральное. Я взял образец ДНК, добавил немного магии, — кибербиолог щёлкнул пальцами, — и вуаля! Готово! Пересадил мальчику его же волосы дополнительно к уже имеющимся, вот он теперь и может щеголять такой гривой, какой ни у кого в Академии нет.

Господин Торроф усмехнулся и попытался было перевести разговор в шутку, но историк не унимался.

— Он похож на куклу! Зачем вы так поиздевались над ребёнком?

— Поиздевался? Я его улучшил! — всё-таки не выдержал кибербиолог. — Конечно, я не генетик, но на такие простые вещи способен. Исправить форму ушей для меня также сущий пустяк. Я этим в столице подрабатывал, когда был курсантом Академии. А глаза, то есть визоры, были мальчику просто необходимы. Его зрение катастрофически ухудшалось. Ещё немного, и он бы ослеп! Я удивляюсь, как он ухитрялся сдавать нормативы по стрельбе с таким зрением?

— Вы вживили ему стабилизатор, — проговорил господин Миккейн, повернувшись к собеседнику всем корпусом. — Мальчику всего пятнадцать лет! Чёрт побери, пятнадцать! Вы подумали о последствиях? Такие операции не делаются в его возрасте!

— Во-первых, господин Миккейн, вам не стоит сомневаться в моих профессиональных качествах. Я могу пришить крысе вторую голову, и обе эти головы смогут даже вырывать пищу друг у друга из пасти. А во-вторых, без стабилизаторов визоры могут работать со сбоями. Кроме того, стабилизатор помог Найту справиться с некоторыми гм… духовными проблемами.

— Вот как! — вспылил историк. — Значит, вы и в его душе копаетесь!

— А вы? — коротко спросил кибербиолог с лукавым прищуром, огорошив историка. И повторил, когда пауза несколько затянулась:

— А вы разве нет? Вы точно так же копаетесь в его душе, как я в его теле. Вы точно так же используете его как подопытного кролика.

— Найт не крыса и не кролик и вообще не какая-нибудь живность! — воскликнул господин Миккейн. — Он человек!

— Человек или киборг — не важно, — отмахнулся господин Торроф. — Найт как кусок глины, из которого может получиться либо грубый, но очень функциональный кувшин, либо прекрасная фарфоровая статуэтка.

— И вы мните себя скульптором?

— А вы, стало быть, мните себя гончаром? — насмешливо передразнил кибербиолог.

— Не передёргивайте!

— А вы прекратите ревновать!

— Ч… что? — господин Миккейн даже задохнулся от возмущения. — Да как вы смеете? Я не ревную!

— М-да? И что же значит в таком случае эта безобразная сцена, которую вы тут закатили? — совершенно спокойно спросил господин Торроф, шагнув к историку.

— Я… я просто волнуюсь за Найта, — сбивчиво заговорил господин Миккейн, стараясь не отступить под напором этого крупного и крепкого мужчины. Сам историк тоже не был хлюпиком, но почему-то ощутил опасность.

— Не волнуйтесь, он в надёжных руках, — это прозвучало, пожалуй, чуть более развязно, чем приличествовало ситуации.

Господин Торроф даже замер на мгновение, когда руки историка — вовсе не такие вялые, какими могли показаться — вдруг схватили его за лацканы длинного пиджака.

— Если с мальчиком что-нибудь случится, — прошипел господин Миккейн, глядя в холодные, как осеннее море, глаза кибербиолога, — то я найду на вас управу. Не посмотрю, что у вас какие-то там связи в Октополисе!

— Если вы запудрите Найту голову всяческой ерундой, которая заставит его совершить глупость и перевестись на какое-нибудь другое отделение с Боевого, то и я найду на вас управу, господин учитель, — совершенно спокойно ответил кибербиолог, сладко улыбнувшись.

Историк слегка оттолкнул его от себя и, не прощаясь, выскочил из кабинета. Господин Торроф криво усмехнулся, поправил пиджак и вернулся к ноуту.

Исполинские белые лебеди бесшумно танцевали на вздыбившихся зубьями торосах. Они резали странные, совсем не свойственные птицам лапы об острый радужный лёд и лишь удручённо вздыхали. Найт пытался бежать от них, но поскальзывался, падал, неуклюже пытался подняться, впивался ногтями в чёрный лёд. И видел там, внизу, в бездонной темноте, под толщами каменной воды смеющегося Дэла.

И в который раз просыпался от резкой боли в глазницах.

Соседи по спальне мирно посапывали. Кому-то, вероятно, снился кошмар: курсант неспокойно ворочался, закинув голую ногу поверх покрывала. Найт сел на постели, потёр глаза, потряс головой. Пелена не спадала. Чёрт, ведь господин Торроф предупреждал: слёзы могут повредить визоры. Модель не особенно дорогая. Такую могут поставить в любой клинике любому инвалиду, стеснённому в средствах, это не специфический имплантант для боевых киборгов. И даже такая мелочь, как слёзы, способна их испортить. Жаль, что нельзя удалить слёзные железы. Господин Торроф даже говорил почему, но Найт не мог сейчас припомнить.

Юноша встал и спокойно, без паники добрался на ощупь до душевой. Там он долго промывал визоры, потом сушил лицо под струёй горячего воздуха из агрегата рядом с раковинами, не моргая и с некоторой долей удивления отмечая, что может спокойно держать глаза открытыми, тогда как раньше рефлекторно жмурился.

Визоры просохли, зрение начало постепенно восстанавливаться — как будто реальность проступала, словно морозные узоры на стекле. До побудки оставалось полтора часа. Найт вернулся в постель и попытался уснуть. Но на душе было тоскливо. После таких снов, похожих друг на друга чем-то неуловимым, ему всегда было тоскливо и тревожно. Хотелось плакать.

Но Найт не плакал уже три года — с того момента, как ему вырезали глаза. Даже когда он узнал о смерти генерала Агласиса Шибты, большого друга отца и своего покровителя. Даже когда увидел, как Дэл у ангаров во дворе целуется взасос с каким-то незнакомым мальчишкой, вероятно, с другого отделения.

Но во сне он был не властен над слезами, и это раздражало.