— Все дети за городом: бегают по траве, ловят бабочек и прочих насекомышей, а ты…

— Жадный ты, — сказал толстяк и отвернулся.

Я, сам не зная почему, вдруг протянул ему оставшуюся часть мороженого — чуть меньше половины. Толстяк уже не надеялся на это и вдруг улыбнулся, да так трогательно и нежно, что я вспомнил мальчика на знаменитой картине Мурильо — мы с мамой смотрели ее в Эрмитаже.

Я перешел на другую сторону улицы и обернулся. Сначала я не видел толстяка, а потом какая-то женщина, стоявшая на тротуаре, отступила в сторону и открыла мальчишку — она протягивала ему мороженое.

Проходя мимо дома, где он раньше суетился, я увидел кирпичную надпись: «Жадные казлы».

«Пират уличный, попрошай козлиный», — попробовал я обругать его и тут же почувствовал то, что называют угрызением совести. В конце концов, сделал и сделал. В другой раз, будут деньги, сам куплю ему эскимо. Но с чего он меня дядей назвал? Разве я могу уже быть дядей второкласснику?! Нет, это он так… Малолетний авантюрист.

Чем ближе я подходил к дому, тем медленнее становились мои шаги. И хотя я знал, что отца дома нет, все равно не мог переступить порог с таким известием — «не прошел по конкурсу». Теперь Батраков повис между небом и землей: из школы ушел и в техникум не поступил. Что дальше? Куда? Что я ему скажу? Лерка Синицына поступила, а я?..

В ушах по-прежнему стоит радостная песня Лерки и Греты Горностаевой. Даже не вдвоем прикатили, а с Бакштаевым. Все надежно, с запасом!.. Зря не подошел. Нужно было поздравить Синицыну и самому сказать, что я не прошел. А так смылся, будто забитый какой.

Надо научиться управлять собой. И не делать глупостей. А то потом жалеешь. Будто сидит внутри тебя какой вредитель, жук колорадский, и вредит. Тебе нужно одно, а он, подлец, заставляет другое. А ты не можешь понять, что это не ты делаешь, а этот дурак. Опомнишься — поздно, проехали.

Со мной такое часто бывает, особенно при Грете Горностаевой. Как только она появилась в нашем классе, так и началось. До нее из девчонок я никого не отличал, а тут только и слышно со всех сторон: «ах, красотка!», «ах, фигура!», «ах, походка!», «ах, манера!», «ах, одета!», «ах, обута!..» Наши деятельницы всегда о чем-нибудь трещат. А любимая тема — тряпки. Тут они постоянны и бесконечны: «ах-ах, замша!», «ах, джинса!», «ах, вельвет!», «ах, панбархат!..» Да и не только они, но и некоторые учителя. И никто никогда не скажет «купил», все говорят одно — «достал»…

Нашлись и такие, что сказали, мол, обыкновенная девица, к тому ж гнездо на голове носит — у нее волосы вьются густо-густо, как у негритянки.

Горностаева молчала, молчала, а потом однажды и говорит всему классу: «Я смеюсь над вашими разговорами. Хотите, я для вас после школы в проруби поплаваю?»

Мы аж заревели от восторга. Вряд ли кто ей поверил, но, когда кончились уроки, почти все поплелись на Неву к Петропавловке — там каждый год моржи занимаются. Мороз градусов пятнадцать, а она бросила портфель на снег — и скок из шубки, скок из сапожек, скок из платья, скок, скок, и в одном купальничке — бух в воду, только брызги — тоненьким стеклом. Я даже глаза закрыл. А когда открыл — плывет Грета, пересекает черную гладь, такую холодную, что даже синий лед над ней теплым кажется… У меня чуть сердце не остановилось. А она доплыла до деревянной, вмерзшей в лед лесенки, поднялась наверх, прошла босиком по льду, стряхивая воду с пальцев, открыла портфель, достала полотенце, вытерлась насухо, и опять — скок в колготки, скок в сапожки, скок в платье, скок в шубку. И говорит: «Сегодня вода лучше, чем вчера…»

А кто-то из наших спрашивает: мол, зачем тебе это, Горностаева? Это ж не то чтобы делать, но даже смотреть не по себе. Она только усмехнулась и говорит: «Конечно, если вдруг, сразу, то да. А я давно этим занимаюсь. И не только этим… Мечтаю стать каскадеркой».

Не знаю, что на меня накатило, но вдруг я начал расстегивать пуговицы на собственном пальто — опять этот жук внутри меня толкал. Я собрался немедленно сделать то же, что эта новенькая. Ритка Лапина сказала: «Понимаю, Батраков, но не нужно. У тебя получится не так хорошо. Это делается не так, не сразу…»

Степка мне потом говорил, что я вел себя как дурак. Но он не понимал одной вещи: не мог я иначе — и все. Вдруг явилась эта новенькая и треснула всем по мозгам, будто и не люди мы, а куклы.

С тех пор рядом с ней я уже не мог жить спокойно. Я чувствовал: меня куда-то тянет, будто совершить что-то хочется, человека из пожара вынести или что другое, только бы скорей, пока она рядом. И еще заметил за собой, что при ней я особенно громко говорю, и все такое умное, толковое — про ночные сновидения, про сосиски в целлофане. А она только поглядывает на меня и морщится, дескать, ну что ты кричишь, разве нельзя потише?..

Даже о Вере я стал думать меньше…

Однажды мы всем классом поехали на экскурсию в подшефный совхоз. И вот я внушил себе, что не боюсь собак. И уже по привычке, своим ненормальным голосом стал хвалиться об этом ребятам. Заметив, что Грета тоже слушает, начал вещать: «Стоит мне лишь взглянуть собаке в глаза, и она не только не залает, но подожмет хвост и убежит».

Грета усмехнулась и покачала головой. А для меня этого было достаточно, чтобы возжелать поскорее встретить самую свирепую дворнягу.

Вот мы подкатили к деревне, остановились, попрыгали на землю и всей компанией направились к дому. Подошли, а за штакетником во дворе — невысокая кривоногая собачонка, лает и кидается на нас, будто уж более ненавистных врагов, чем мы, для нее никогда не было и не будет. Цепь на ее ошейнике натянулась как струна и позванивает от напряжения.

Увидел я собачонку и понял: наступил час испытаний. Одноклассники тоже поняли. Ждали событий. Я медленно повернул треугольную деревяшку на калитке и вошел во двор. Собачонка взвилась пуще прежнего. Даже не лаять, а хрипеть стала и бросалась на меня, стоя лишь на задних лапах.

— Не смей, Батраков! — услышал я и оглянулся. Ко мне подбежала Ритка Лапина. Схватила за руку и потащила на улицу. — Не смей, она растерзает тебя. И никакого героизма…

— Смертные! — сделал я широкий жест свободной рукой. — Что вы понимаете в жизни героев? Станьте подальше и наблюдайте, как просто быть мужчиной.

Я снял ее руки со своей куртки, выпроводил за калитку и снова повернулся к собаке. Сдвинул брови, наклонил голову, как испанский бык, и шагнул вперед. Несколько мгновений она стояла на задних лапах и круглыми глазами смотрела мне в глаза. Но когда я сделал последний шаг, перевернулась под цепью и отскочила к будке. Тут бы мне остановиться, повернуться к ребятам и праздновать победу. Но я не сделал этого. Я продолжал наступать на собачонку, которая уже перестала лаять и прижималась хвостом к забору. По ее раскрытой пасти и морщинистой верхней губе я догадался, что она не собирается сдаваться, а только отступила. Так и случилось. Она вдруг бросилась на меня и вцепилась в ногу. Несколько секунд я оставался неподвижным, словно бы окаменевшим, не чувствуя боли, не понимая, что делать.

Наконец рванулся назад, а собачонка прямо-таки повисла у меня под коленом.

Когда все это кончилось и я с растерзанными брюками и окровавленной ногой вернулся к одноклассникам, они снисходительно улыбались и поглядывали на меня как на больного. А я стоял перед ними и, кажется, хихикал. И видел Степкино сморщенное лицо, и лицо Греты Горностаевой, которая была совершенно безразлична к происходящему.

И только в глазах у Лапиной стояли слезы. Кровь бросилась мне в голову, я чуть не заревел от обиды и позора. А Лапина достала носовой платок, наклонилась к моей ноге и в разрывах штанины стала вымакивать и вытирать кровь. И плачущим голосом говорила: «Господи! Как это глупо, Митя… Ну что ты этим доказал?.. Что!..»

Мне стало жаль и Лапину и себя. Я ненавидел одноклассников — свидетелей моей глупости и моего бессилия. Они к тому же стали острить вроде: «Ученая, знает, кого кусает», «Батрак тоже мог ее цапнуть, но пожалел», «Да, он поступил не по-собачьи». Но уже в следующую минуту я ненавидел только себя, решив, что справедливо наказан за хвастовство. Я не пошел за ребятами. Со мной хотел остаться Степка, но я сказал, чтобы он догонял ребят, и тот понял, что я хочу побыть один.