С этого времени я начала ощущать, будто за мной наблюдает кто-то невидимый. Идя на учёбу и возвращаясь с неё, я то и дело озиралась, но никого не видела. За клумбами со сладко пахнущими левкоями никто не прятался, и под раскидистыми пальмами я не видела никого подозрительного, но странное чувство оставалось. Я начала беспокоиться, не паранойя ли у меня, но скрывала это от всех. Перед рассветом сквозь сон мне мерещилось, будто кто-то сидит у моей постели, и я просыпалась, оцепеневшая от ужаса.

 Из-за всех этих странностей мой характер стал очень замкнутым и чудаковатым, друзей я практически не приобрела. К ухаживаниям молодых людей я была равнодушна, более того, испытывала тайную страсть к девушкам... Но боялась признаться в этом даже самой себе. Типично женские ценности – наряды, магазины, муж, дом, дети – мало интересовали меня тоже, да и выбранная мной профессия фармацевта в те времена была в целом неженской.

 Политическая ситуация в стране была нестабильной: к власти приходили то республиканцы, то монархисты. В тридцать шестом году, когда установился режим генерала Метаксаса, умер отчим, а его троюродный брат Георгиос разорился и покончил с собой, мать болела, и моя работа в аптеке приносила практически единственный доход для семьи. Кроме меня относительно хорошо зарабатывал только Ираклис, сын дяди Георгиоса, каменщик. Его жена сидела дома с маленькими детьми, а мать, тётя Элени, после разорения и смерти мужа нашла подработку расклейщицей объявлений и продавщицей газет. Жили мы более чем скромно, но гордо – ни у кого в долг не брали.

 Когда началась Вторая мировая война, Греция была оккупирована фашистами. Погиб Ираклис, его жена и дети пропали без вести, умерла мама... Что стала делать я? Да, Алёнка, ты правильно догадываешься: тогда я в первый раз рассталась с длинными волосами, вступила в Национально-освободительную армию и отправилась партизанить. Моя деятельная натура просто не могла позволить мне отсиживаться в подвале. При моей необыкновенной силе и неуязвимости я стала ценным бойцом. В ноябре сорок второго я участвовала во взрыве моста у города Ламия, что на шесть недель парализовало снабжение гитлеровских войск в Северной Африке.

 Тогда же у меня случился короткий «военно-полевой роман», но не с одним из бойцов, а с семнадцатилетней медсестричкой. В мужской одежде, стриженная под машинку и по поведению мало отличавшаяся от остальных бойцов, я походила на красивого паренька. Ангела была новенькой в нашем отряде и не знала моего небольшого «секрета». Называли меня все по прозвищу – Ёжик (из-за моей ультракороткой стрижки), а настоящим именем не пользовались. Со стороны Ангелы начались улыбочки, румянец, волнение – словом, весь девичий набор. Ощутив её интерес к себе, я не стала раскрываться: уж очень мне хотелось её поцеловать, но не по-дружески или по-сестрински, а по-настоящему, как любимую. Под сердцем у меня поселилось что-то нежное, щекотное, мои мысли всё время крутились вокруг Ангелы, а когда мы встречались взглядами... о! Нестерпимо хотелось её стиснуть и целовать много-много раз. Была она очень миленькой – с толстыми чёрными косами и огромными карими глазами, а ресницы – как опахала. Многим бойцам она нравилась, но вот поди ж ты – из всего отряда ей приглянулась именно я.

 Обстановка предоставляла очень мало возможностей для каких-то отношений, но осознание, что каждый день может стать последним, обостряло все желания. Как-то во время затишья я вызвалась проводить её до лесного ручья за водой. Когда мы шли среди солнечных зайчиков и зелени, казалось, что нет никакой войны. Ангела оступилась на камнях, я подхватила её... Сердце у неё стучало часто-часто, как у пташки, ресницы дрожали, а губки приоткрылись – не то испуганно, не то призывно.

 Опыт в поцелуях у меня тогда был, мягко скажем, невелик, а у неё – и вовсе никакого. Она думала, что целоваться нужно с сомкнутыми губами, и пришлось приоткрыть ей ротик, взяв за подбородок. Она пискнула и дёрнулась, но из моих объятий ни одной девчонке не вырваться. В общем, моё желание осуществилось. Позабытые вёдра валялись в стороне, а мы, лёжа на травке, готовы были проглотить друг друга.

 Но если целовалась Ангела с упоением, то остальное – ни-ни. Может, считая меня парнем, боялась забеременеть, а может, просто потому что в первый раз – всегда немного страшно. Но меня устраивало такое положение: мне пока не хотелось обнаруживать отсутствие у меня между ног предмета, которого она так боялась, а значит, и свой пол.

 – Ёжик, миленький, не надо, ладно? – прошептала она. – Я так сразу не могу.

 – И не надо торопиться, – сказала я. – Ты же порядочная девушка. Мне это нравится.

 Размякнув под поцелуями, она всё-таки позволила сделать ей приятно рукой: и хорошо, и безопасно. А мне было хорошо оттого, что хорошо ей...

 С этого дня мы использовали любую, даже самую маленькую возможность, чтобы побыть друг с другом. До «остального» дело часто и не доходило – ни времени, ни условий для этого не было, но нам хватало и поцелуев. Гораздо важнее и ценнее секса было чувство близости и душевного тепла, нежный взгляд, пожатие руки. Ценен был каждый миг жизни, потому что в любой момент она могла оборваться.

 Я считала Ангелу своей девушкой, и меня бесило, когда кто-то начинал заигрывать с ней. Когда один парень из пополнения попытался потискать её в тёмном уголке, я отшвырнула его на несколько метров и чуть не убила. Тогда так никто и не понял, отчего я разозлилась: всем и в голову прийти не могло, что во мне говорила совсем не женская солидарность.

 Ангела так и не узнала, что я не мужчина: она погибла через месяц. А я решила больше не привязываться ни к кому: тогда не будет боли от потери. Но судьба словно издевалась надо мной, как нарочно подсовывая мне на пути хорошеньких девушек – то медсестричек, то деревенских жительниц. Всех вводила в заблуждение моя одежда и голова, которую я постоянно болванила ручной машинкой: может, ты помнишь о странном свойстве моих волос расти с нечеловеческой скоростью. А моё лицо нравилось женщинам – везде, куда бы меня ни заносила война, я встречала заинтересованные взгляды прекрасного пола. Тогда я реально осознала, что нравлюсь девушкам, но моё сердце было надолго заморожено, а улыбка стёрта гибелью Ангелы.

 А в сорок третьем мне впервые открылась моя полувампирская сущность. До сих пор она проявлялась только нечеловеческой силой и скоростью заживления ран, а жажды крови я не знала. В марте мы окружили итальянский гарнизон в городе Гревена, одновременно блокируя дороги, чтобы не подпустить подкрепление, и на второй день этого боя меня очень серьёзно ранило. Осколок гранаты распорол мне живот, и я, поддерживая вываливающиеся кишки рукой, пальцами другой царапала пыль и кирпичную крошку, пытаясь ползти. Вокруг стоял такой густой и сильный запах крови, какой я раньше никогда не ощущала... Но он не вызывал у меня отвращения, напротив – казался необыкновенно прекрасным и вкусным. Как бы тебе описать его, чтобы ты поняла, что я почувствовала? Вот какое у тебя любимое блюдо? Ну, скажем, пирожки с мясом... Так вот, представь, что ты дико, зверски голодна, а в воздухе витает их запах. Твой рот непроизвольно наполняется слюной, в животе урчит, и ты жаждешь впиться зубами в аппетитный, поджаристый, сочный, горячий пирожок! У меня просто челюсть свело от безумного желания выпить крови, а с зубами начало твориться нечто странное: в гнёздах клыков что-то пришло в движение, и они начали удлиняться.

 Сейчас я понимаю, что жажда проснулась во мне в опасный для жизни момент; собственных ресурсов для выживания мне не хватало, и включился механизм восстановления, для которого требовалась кровь. Но тогда мне казалось, что я просто сошла с ума... Впрочем, что-то мне подсказывало, что стоит довериться своим желаниям, причём немедленно. Недалеко от меня лежал израненный итальянец с оторванной рукой – кровь ещё била из раны, и я, добравшись до него, присосалась к разорванным кровоточащим сосудам. Парень застонал, пытаясь меня оттолкнуть, но у него не доставало сил справиться со мной, а вот мои силы с каждым глотком росли, и рана казалась пустяковой, не серьёзнее царапины.