– Ай-ай-ай, всё помялось, – сокрушался Огнев. – Я прошу прощения...

 А у меня за спиной раздались странные, дико звучащие при этих обстоятельствах звуки – смех. Я обернулась. Это Эрика тряслась в истерическом хохоте, сползая по стене на пол.

 – Князь, вы... вы – трус! – задыхаясь, смеялась она. – «Защищал от посягательств...» Да вы просто... ха-ха-ха... обыкновенный трус! Вы недостойны называться мужчиной...

 – Мадемуазель Эрика, прошу вас, успокойтесь, – не отреагировав на «труса», сказал Огнев. – У вас нервная реакция.

 И Эрика, и князь ушли куда-то за серую пелену. Светлое, сияющее лицо Алёнки заслонило собой всё прошлое, не оставляя и тени сомнения: люблю. Люблю, люблю бесконечно. Но слишком поздно: пальцы холодны как лёд, губы безучастны, ресницы сомкнуты. Слёзы выплаканы, долги выплачены.

 – Нет... Нет, только не это, – шептал мой осипший от боли голос. – Алёнка, ты не могла так со мной...

 Мои ладони – на её холодных щеках. А из-за серой пелены – голос Огнева:

 – ...Эдгара Аллана По «Заживо погребённые»? Там описана масса таких случаев. И это всё – чистая правда! Это называется летаргический сон. Её тело остаётся нетленным слишком долго, понимаете? Признаков тления нет, а должны были уже появиться! Я и мадемуазель Эрике то же самое твержу, а она хочет её похоронить.

 – Сколько дней она так лежит? – спросила я, чувствуя, как моя кровь согревается.

 – Уже более десяти, – ответил Огнев. – Нет-нет, что-то около двенадцати... Не помню точно. В общем, все мыслимые сроки сохранности для мёртвого тела вышли! Она жива, говорю вам! Это летаргия. Вот вы, уважаемая мадемуазель Эрика, попрекаете меня излишней любовью к литературе... А читать, как вы сами убедились, не только приятно, но ещё и полезно!

 Я приложила ухо к неподвижной Алёнкиной груди. Моя девочка, моя родная, прости меня. Это я виновата. Я кляну каждый свой шаг, отдалявший меня от тебя, каждое своё слово, причинившее тебе боль. Пусть прошлое останется в прошлом, страница бытия давно перевёрнута и заполнена новыми письменами.

 Тук.

 Неужели?!..

 Я сгребла холодное тело в объятия, роняя на пол несчастные измятые розы. Тук! Это было сердце! Слабый, еле слышный удар. Через долгие, бесконечные полторы минуты – ещё один. Моя кровь, горячая и вновь живая, шумела в висках.

 – Мы сожалеем...

 Это подошли защитники замка – потрёпанные, усталые, окровавленные. Держа Алёнку в объятиях и причёсывая ей пальцами волосы, я улыбнулась.

 – Не надо сожалеть, ребята. Она только спит. И я разбужу её, чего бы мне это ни стоило. 

 Передо мной стояла сумка с Алёнкиными вещами. Мне просто хотелось держать их в руках: если в её пальцах тепла не осталось, то здесь, казалось, оно ещё сохранилось. И запах. У каждой вещи была своя история, своя аура, даже оттенок запаха – и тот свой. А это что? Какой-то листок бумаги, старый, пожелтевший от времени. Адресован мне. Исписан чернилами, причём рукой, явно не привычной к таким старинным канцелярским принадлежностям: в эпоху шариковых и гелевых ручек это совсем не удивительно.

  Написано по-русски, но каким-то странным, не похожим на Алёнку стилем, местами – с переходами на старофранцузский. Куча клякс, некоторые буквы не разобрать.

 Так вот она, причина такой чистоты... В этом монастырском саду среди яблонь в бедном сером рубище ходило покаяние, оно же выводило и эти строки – не поднимая головы и глаз, ссутулив плечи. Какое отношение к этому имел отец? Как бы то ни было, это для меня уже не имело значения, равно как и Алёнкино прошлое – такое запредельно давнее, что не грех и забыть. Горькая Аннетта... Исчезнувший сорт яблок. Нелюбовь к яблочному соку. Если бы я могла, я бы вырвала эту страницу из её памяти и разорвала в клочья.

 Господи, бедная моя, она решила, что я её ненавижу... Она просто не выдержала свалившихся на неё воспоминаний. Боль, растерянность, отчаяние, тоска, одиночество и тёмное чудовище памяти. Она осталась один на один со всем этим, а меня не было рядом.

 – Аида...

 На пороге комнаты стояла Эрика. Вид у неё был подозрительно виноватый: грустное лицо, опущенные глазки, поникшие плечи – будто она тоже несла какой-то груз. Взглянув на сумку с вещами, она вздохнула.

 – Аида... Это моя вина. Это из-за меня, – чуть слышно проговорила она, садясь на кровать рядом со мной.

 Я непонимающе нахмурилась.

 – Ты о чём?

 Опять вздох. Теребя пальцами подол платья, она сказала:

 – Это с ней случилось после моего укуса. Я... Я выманила её из замка на прогулку и там укусила. Аида, я... Для меня невыносимо видеть, как ты её целуешь, как с нежностью смотришь на неё... Я чувствую, что неумолимо теряю тебя.

 Зарыв лицо в ладошки, она тихо завсхлипывала, вздрагивая плечами. А я подумала: так вот что послужило толчком к открытию памяти – укус! Для прорыва барьера нужен был какой-то сильный стресс, критическое состояние организма, болезнь, травма... ну, или укус.

 – Можешь меня ненавидеть, – плакала Эрика. – Да, я желала ей смерти... Это просто было невыносимо. Я уже потеряла тебя, я знаю.

 Я вздохнула, обнимая её за плечи и целуя в висок.

 – Глупая ты... Моя бедная глупая красавица. Что бы ты ни натворила, я не могу тебя ненавидеть.

 Она, потешно шмыгая покрасневшим носиком, подняла на меня заплаканные глаза.

 – Почему?

 – Потому что я тебя люблю, дурочка. – Я тихонько прильнула губами к её по детски пухлому ротику – не страстно, а скорее с усталой нежностью.

 Эрика, уткнувшись в моё плечо, разревелась с новой силой, а я уже в который раз пожалела, что родилась эмпатом. Тут своя-то боль с ума сводила, и вот теперь вдобавок – её чувства, как сумасшедший горький ураган, накрывали с головой. Она так и не оправилась после выхода наружу правды о нашем кровном родстве, не смирилась и все эти годы тосковала по нашим прежним отношениям.

 – Глупенькая ты, глупенькая, – сказала я со вздохом. – Пойми ты, что моя любовь к тебе не пропала никуда и даже не уменьшилась ни на йоту. Ты по-прежнему – моя красавица. Это и есть самое главное – то, что чувствуешь вот тут. – Я показала себе на сердце. – Нет ничего дороже этого. А остальное... Ты уж прости, малыш, только спать со своей сестрёнкой я не могу. Ничего не поделаешь.

 Горько всхлипнув, она выбежала из комнаты. Я выглянула в коридор и позвала вслед:

 – Эрика! – но только замковое эхо холодным каменным отзвуком удвоило мой возглас.

 Князя Огнева я нашла рядом с Алёнкой. Он уже срезал в саду охапку свежих роз, влажных от росы и бледно-розовых, и заменял ими измятые. Заметив меня, он с виноватой улыбкой сказал:

 – Мадемуазель Эрика называет это романтическим вздором. Ну, что поделаешь... Я всегда был романтиком. Я считаю, что прелестная мадемуазель Алёна заслуживает самых лучших на свете цветов. Жаль только, она их не видит.

 – Алёнка заслуживает всего самого прекрасного, что есть на свете, – сказала я. – Спасибо, что не позволили её закопать, князь. – И добавила с усмешкой: – Да, читать Эдгара По и правда бывает полезно. А сейчас не могли бы вы оставить нас наедине?

 – Да, да, само собой разумеется, – ответил он с поклоном.

 Остаток ночи я провела с Алёнкой, пытаясь отогреть своим дыханием её пальцы. Я почему-то верила, что она меня слышит, и рассказывала ей свою историю. Свечи потрескивали и оплывали, умирающие розы издавали прощальный аромат, а я заново проживала свою жизнь с самого начала.