Куколка подошла к своей стороне кровати, и я, как и каждый вечер, откинул для нее одеяло. Она забралась внутрь, и я хорошенько ее укрыл, чтобы согреть. Когда я уже собрался откинуться на спину, как делал каждый вечер, Куколка спросила:

— Как думаешь… если такое вообще возможно…ты мог бы обнимать меня, пока я сплю?

Мои глаза распахнулись в тусклом свете стоящей рядом с кроватью лампы. Не шевелясь и не поворачиваясь, Куколка добавила:

— Как ты обнимал меня однажды, когда я спала, — она помолчала. — Кажется, я никогда не спала так хорошо, как тогда… Мне… мне понравилось, Кролик.

Я провёл рукой по волосам, затем перекатился на бок и скользнул ладонью под ее лежащими поверх одеяла руками. Я порывисто вздохнул, почувствовав вызванный этим действием дискомфорт, но и возникшее вместе с этим хорошо знакомое ощущение.

Никто кроме Куколки не пробуждал во мне подобного ощущения.

Куколка вздохнула.

— Кролик, помнишь фильм, который мы с тобой смотрели в детстве?

Я замер.

— «Пиф-паф ой-ой-ой»?

Мне пришлось напрячь память, чтобы вспомнить, о чем она говорит. Раньше она настаивала, чтобы я каждый вечер смотрел с ней кино. «Фильмы», как она их назвала, употребляя одно из тех британских словечек, которыми пополнила ее словарный запас ее «мами».

— В нем ещё была песня «Поистине восхитительный». Которую пела кукла. Я никогда не понимала, о чем эта песня. Но когда я ее слышала, то всегда думала, что она о кукле, которая хочет стать свободной, которая все время крутится и крутится, но никак не может выбраться из своей музыкальной шкатулки. Она застряла. Мне всегда становилось грустно от того, что никто ей не помогал. И поэтому она осталась там навсегда.

Услышав в ее голосе печальные нотки, я закрыл глаза. Куколка всегда была веселой. Никогда не грустила. Я, бл*дь, не мог слышать ее грустный голос. Вдруг я почувствовал что-то на своей руке, и тут же замер без движения. Это был ее палец. Кончик ее пальца, нежно кружил по тыльной стороне моей ладони, лежащей у нее на талии. Она отрывисто засмеялась, но смех тоже был грустным.

— Из-за ее макияжа ты говорил, что я совсем как та кукла на музыкальной шкатулке.

Пауза.

— Но теперь мне кажется, что я похожа на нее не только в этом.

Я понял, что она имела в виду. Она оказалась в ловушке, как и эта кукла. Застряла в своей комнате с множеством дверей, и никто не помог ей оттуда выбраться. Все, чего ей хотелось, это чтобы ее спасли. Освободили.

— Ей… кукле… Мне всегда казалось, что ей тоже хочется, чтобы ее поцеловали. Хочется, чтобы ее любили. Думаю, ей очень хотелось, чтобы ее возлюбленный вернулся оттуда, где бы он ни находился, и спас ее.

Кончик ее пальца перестал кружить по моей руке, затем я почувствовал, как она обхватила мою ладонь и крепко ее сжала.

— Она была заколдована, и только первый поцелуй любимого мог ее расколдовать.

Слушая ее, я стиснул челюсти. Я знал, что она говорит мне о том, как она жила, когда я уехал. Как она ждала моего возвращения.

Это она была той куклой. Ее слова сейчас не имели никакого отношения к этому проклятому фильму.

Моё возвращение слишком затянулось. Уже был нанесен непоправимый вред.

А потом она запела. Своим тихим, нежным голосом она запела эту песню. Ту самую, что в кино пела женщина, переодетая в куклу… и это, бл*дь, разбило мое черное сердце. С каждой спетой ею строчкой, она все сильнее и сильнее сжимала мне руку. И я слышал всю ее боль. Слышал, как она вырывалась у нее из груди через эту чертову песню. У меня перед глазами всё поплыло, я моргнул и вдруг понял, что у меня намокли щеки. Я поднес к лицу руку и почувствовал на пальцах слезы.

Я не плакал одиннадцать лет. В последний раз это произошло, когда меня оторвали от Куколки. И вот теперь, когда я вернул ее себе… но вернул уже разбитой на куски, с сердцем больше напоминающим хрупкое стекло.

Куколка допела песню, и комната погрузилась в тишину. Я крепко ее обнимал, а потом обнял еще крепче, когда сонным голосом она произнесла:

— Однажды мы поцелуемся, Кролик. Однажды мы поцелуемся, и тогда наше приключение станет просто невероятно идеальным…

Через некоторое время Куколкино дыхание стало ровным и глубоким.

Но я не мог заснуть. Час за часом я прокручивал в голове то, как она сидела передо мной, раздвинув ноги, и все те слова, что срывались у нее с губ. Слова ее грёбаных «дядей», в особенности одного из них, который говорил с ней, когда насиловал ее в детстве. Я подумал о ее чистом голосе, поющем ту песню. Я раздумывал над тем, чего ей хотелось, о чем она так долго мечтала.

Свобода.

Любовь.

Потом я подумал о предстоящих убийствах. Подумал о том, как мы прикончим каждого из них. Потому что всё то, что я планировал ранее, теперь уже казалось мне не достаточно мучительным. Не достаточно кровавым. Не достаточно жестоким.

Эти твари заслуживают гораздо большего. Они заслуживают всего, что только могут породить наши упоротые умы. И они все это получат. Они познают всю силу нашей мести, и они не будут этого ожидать.

Я закрыл глаза и улыбнулся.

Я улыбнулся всей той крови, что еще у нас впереди.

Кровавая бойня: любезно предоставлено Больными Ублюдками.

Поместье Эрншоу

Даллас, Техас

Я медленно подошел к двери. Старые петли были сорваны, а деревянная дверь разломана. Кто-то вышиб её ногой. Я полез в задний карман и вытащил пистолет. Перешагнув порог дома, я поправил шляпу, чтобы видеть весь коридор.

Как только я это сделал, мне в нос ударил мерзкий запах.

— Дерьмо! — прошипел я, прикрыв предплечьем нос и рот.

Я застыл без движения и прислушался. Ни звука. Стараясь передвигаться как можно тише, я проверил комнаты на первом этаже. В них пахло плесенью; мебель уже много лет была завешена простынями.

В них всё было в точности как раньше.

С замиранием сердца я подошел к подножию лестницы.

— Эллис…, — тихо произнес я.

Перескакивая через две ступеньки, я помчался вверх по лестнице. Чем ближе я подходил к той комнате, где она долгие годы пряталась от людей, тем сильнее становился гнилостный запах.

— Эллис! — выкрикнул я.

Приблизившись к двери, я почувствовал нарастающую волну страха. Комната была открыта. Из нее не доносилось ни звука.

Я прислонился к стене и поднял пистолет. Сделал глубокий вдох. Замерев от страха и всецело положившись на пройденный мною за последние месяцы интенсивный курс подготовки рейнджеров, я медленно прокрался в спальню — спальню Эллис. Прежде чем повернуть за угол и посмотреть на место, где она всегда сидела, я остановился и, кажется, перестал дышать. Я на секунду закрыл глаза, затем досчитал до пяти и повернулся в другую часть комнаты. Я замер. Стул Эллис исчез. На деревянном полу бесформенной кучей валялась темная одежда, которую она всегда носила … а потом я почувствовал, как от лица у меня отхлынула кровь. Из темноты возле ванной высовывалась пара ног. Я сделал над собой усилие и неуверенными шагами двинулся вперед, пока не почувствовал что-то под ботинком. Я посмотрел вниз и увидел почти черную лужу запекшейся крови.

— Эллис, — прошептал я, ощущая, как всё у меня в груди рвется на части, и замер, когда вдруг из тени показалось тело старухи.

Поднявшись на цыпочки, я подходил все ближе и ближе, пока не увидел бледное, застывшее в смертельной маске лицо миссис Дженкинс. Казалось, будто она неподвижно смотрит в окно, у которого всегда сидела Эллис. Я присел, чтобы проверить пульс, и тут заметил у нее на горле глубокую рану. Рана была бледно-красной, кожа вспорота до мяса. Ее кожу и весь пол вокруг залила теперь уже засохшая и холодная кровь.

С бешено колотящимся сердцем я приступил к делу. Я прочесал весь дом.

— Эллис! — взревел я, держа перед собой пистолет и пытаясь отыскать здесь хоть кого-нибудь живого. Где моя давняя лучшая подруга?