Раздавая нам балльники[1] за 2-ю пересадку, «Воронья Головка» насмешливо закончил: «и 27-ой, по-следний… родителям на утешение, решительно развратившейся лентяй…» − и пустил веером через весь класс, ко мне. Балльник метко попал мне в руки, и жирное «27» неотвратимо удостоверило, что я решительно развратился.

− Не всем, конечно, быть Соколовыми… сколько кому отпущено… − продолжал «Воронья Головка» долбить меня носом в голову, − но мог бы и постараться… хотя бы пред-последним!..

− Захотел бы − и первым был! − вызывающе крикнул я.

− При общем смехе, надзиратель пригрозил вызвать меня на воскресенье.

Ничего удивительного не было: я не учил уроков, читал запоем и писал исторический роман из жизни XVI века. Роман начинался так: «Зима 1567 г. выдалась лютая, какой не запомнят старожилы: налету замерзали галки.

В один из дней января, когда термометр показывал 40 гр. мороза, по сугробам Замоскворечья пробивался вершник с притороченной у седла собачьей головой и метлой. Читатель догадывается, что это был опричник. Встречные шарахались в подворотни, а почуявшие запах собрата псы яростно завывали по дворам…».

Дома сестра сказала ужасным шепотом:

− Боже мой, ка-ак ты па-ал!..

И начала наставление о выработке характера, иначе я потеряю уважение окружающих и докачусь до Хитрова рынка, как Евтюхов, стоящий в опорках у Никиты Мученика, против Межевого Института, который он кончил с золотой медалью! Я сказал, что вот же, и с золотой медалью… Но она не дала сказать:

− Да… но с тобой будет еще хуже! Ты превратишься в жулика и, может быть, даже в каторжника!..

Я представил себе, как меня гонят по Владимирке, в кандалах, и все грустно качают головами: «и за что пропал! Из-за каких-то аористов и «пифагоровых штанов!».

В заключение, она велела мне прочесть книги, которые меня подымут, − знает по опыту: «Характер», «Самодеятельность» и «Труд» − Смайльса. Я прочитал их залпом. Она не поверила и стала спрашивать. Я отхватил ей примеры, как люди погибали, но, выработав волю и характер, поднимались на высоты славы. Она смягчилась:

− То-ник… если ты только захочешь, ты не только не погибнешь, а сделаешься человеком и полезным членом общества. Ну, постарайся за 3-ю пересадку… ну, хоть 15-м!..

Я сказал, что буду 10-м даже, только трудно по математике, и еще с этим проклятым немцем, который мне никогда не ставит больше двойки. Она сказала, что по математике мне наймут репетитора, а по-немецки займется она сама. Она, сама?!.. Она начнет с самого начала, по Кайзеру… с «рычание льва устрашает человека»!..

− Да, мы начнем с самого начала, за все классы, и ты увидишь! А это твое маранье… − и она показала мне тетрадку с моим романом, − помни: я изорву в клочки, если ты не поправишься.

Я поклялся, что буду даже 8-м, − «только, ради Бога, не разорви!..»

Зять, межевой, привез инженера Евтюхова, прямо от Никиты Мученика, велел сводить в баню, поприодеть, − «и за четвертной этот гений сделает из него самого Лобачевского!». Смущенный я смотрел на смущенного тоже Евтюхова: этот, низенький и широкий, в опорках, с клочьями ваты, вылезавшей из грязной кацавейки, с напухшими глазами, головастый, курносый, лысый, похожий на Сократа… − инженер с золотой медалью? ге-ний?!..

Начал он непонятно, с самого трудного: с «задачи о курьерах». Я взмолился, но он прохрипел мрачно: «это моя система! Я потащу тебя в необъятные сферы мысли, и ты познаешь великое блаженство!».

Я смотрел на его необъятный лоб, на котором дышала жила, в виде алгебраического знака − радикала.

И он так потащил меня, что математика стала для меня блаженством.

− Жизнь…, − хрипел он, обдавая меня застрявшим в нем духом перегара, − грязь и свинство. Уйдем из нее в необъятные сферы мысли! − тыкал он в воздух циркулем. − Какая красота, когда точка… мыслимая точка, проецируется в своем движении… пронзает бесконечность… молнией!.. Мы поднимаемся до геометрии в пространстве, через полгода − к Лобачевскому!..

За Святки я одолел все трудности. Евтюхов сказал: «ты наш брат! Ты а-ри-хмед пока, но через месяц станешь и Архимедом!» Через месяц он пошел за папиросами в лавочку и пропал.

Через месяц классный наставник сказал: «по-греческому… четверка?!» − и выставил за Овидия пятерку. Математик выслушал доказательство «пифагоровых штанов» по Евтюхову, прищурился, погонял по всей геометрии, пожал плечами… погонял по всей алгебре, выслушал небывалый еще разбор «задачи о курьерах», по Евтюхову тоже, − и поставил решительно пятерку. Греку я отхватил, сверх заданного, двести стихов из Одиссеи, объяснил все тонкости «гар» и «ге», и костлявая рука «Васьки» вывела мне пятерку. Только Отто Федорыч, немец, ставил всё тройки с минусом. Как ни переводил ему любимые его каверзы − «он, казалось, был нездоров», «он, кажется, будет нездоров», «он, казалось бы, не был бы нездоров», даже − «он, не казалось бы, что, будто бы, будет нездоров»… как ни вычитывал Шиллера и Уланда, как ни жарил все эти фатер, гефеттер, бауэр и нахбар… − ничто не помогало. Он пучил стеклянные ясные глаза, и румяное, в пятнах, лицо его, похожее на святочную маску с рыжими бровями и бачками, сияло удовольствием: «ошень ка-ашо, драй!»

− Но почему же − драй?!..

− Руски ушеник не мошет полушайт фир, немецкий мо-шет. Соколеф? Он каврит, ви айн Берлинер. Бу-лы-тшоф? Он полушайт фир с минус: «нихьт айн ошипка ф-диктант».

Мне нужен был не фир, а − фюнф; у меня выходило − на первое место в классе, я брал последний барьер с канавой, выходил уже на прямую, но… проклятое это драй! Круглая голова была неодолима: «руски ушеник не мо-шет!». Я ненавидел щегольской галстук немца − зеленый с клюковками, в розовых клеточках платочек, которым он вытирал потную лысину, тыкал в стеклянные ясные глаза, когда, растроганный, декламировал нам, шиллеровскую «Лид фом Глокер» или «Уранэ, Гросмуттер, Муттер унд Кинд ин думпфер Штубэ б ейзаммен зинд»… − как накануне Троицы убило молнией четверых. «Жестокий, он притворяется добряком, он тычет в глаза платочком, чуть не рыдает даже: «Унд моэн ист… Файэртаг!..» − у, фальшивый!»

Я вычитывал ему с чувством «Дер Монд ист ауфгегаген, ди гольдене Штернэ пранген» − драй и драй! − только 2-ое место. Вспоминал Евтюхова: «жизнь грязь и свинство!» На эту тему я написал стишки. А, плевать!.. Просил у сестры роман, но она сказала решительно: «когда докажешь, что…» − «Но у меня же всё круглое − пять и пять!..» − «А по-немецки?..» Я поклялся сжечь Кайзера и хрестоматию Бертэ. Да, задано перевести из Бертэ «Ди Рахэ дес Эреманн ес». «Мщение честного человека», целых полторы страницы. Завтра последний урок перед пересадкой. Немец сказал: «это ушасни истории… сами пляшевни… о, тяшоли!..» − и закатили ясные глаза. У, фальшивый!..

Я перевел, выписал слова. Правда, история была ужасная. И я начал переводить… стихами:

Настала ранняя весна,

Златое солнце сильно грело,

В прозрачных рощах не одна

Певица звонкая запела…

Жизнь − грязь и свинство, драй! А вот… −

На берегу глубокой речки

Стоит избушка лесника.

Я был недавно в том местечке…

Избушка та теперь ветха,

Она совсем уж развалилась…

Я вижу, чего совсем нет в Бертэ…

На крыше пять иль шесть жердей

Торчат, как руки великана,

Всё мертво, только пеликана

Гнездо под крышею висит

И о минувшем говорит.

Лесник, по имени Ятамар…, но как же рифма на Ятамар?..

В сторонке горестно лежит

Остаток старого амбара,

И речка быстрая бежит

Вблизи избушки Ятамара.