— Тесс, объясни, что с тобой происходит? — в очередной раз попытался завязать разговор островитянин.

— Ничего, — я отвернулась, делая вид, что жутко занята.

Но парень оказался настойчив.

— Сначала ты обвиняла меня в негостеприимности. А теперь сама ведешь себя… аналогично.

— Не волнуйся, скоро я починю байк и уберусь отсюда.

Он зло пнул мшистый валун и тихо выругался. Потом вздохнул и немного успокоился, а я опустила голову, пряча невольную улыбку. Петрель наклонился ко мне и неожиданно схватил за подбородок, заставляя смотреть ему глаза. Первым моим порывом было вырваться, однако что-то необъяснимое не дало этого сделать, а заставило замереть, послушно глядя на парня. Через минуту, а может, гораздо больше, он сам отстранился.

— Не знаю, зачем ты притворяешься дрянью. Знаю, только, что это не так… — задумчиво произнес он.

Я холодно рассмеялась.

— Откуда тебе знать? А даже, если и так, — оборвала его попытки возразить, — Не лезь не в свое дело.

— У тебя были друзья? — рассеяно спросил Буревестник.

— Были, — подчеркивая прошедшее время, подтвердила я.

— А у меня — нет, — просто сказал он и ушел.

Я закрыла лицо руками, стараясь не разреветься. И прошептала, зная, что меня никто не услышит:

— Тогда считай, что тебе повезло…

Возможно, я слабая или глупая, но я, правда, боюсь боли. Не физической — ее научилась терпеть давно — душевной, медленно убивающей без видимых повреждений. Одиночество, пожалуй, лучший выход для тех, кто не может больше терять…

Но почему тогда оно так пугает?

Потому ли, что просыпаясь после очередного кошмара, становится спокойней только от мысли — кто-то есть рядом? Да, меня вновь мучили жуткие сновидения… Вернее, один-единственный сон, повторяющийся каждую ночь.

Смерть Тамары, только немного иная, замедленная, будто для того, чтоб было больней… Вижу ее побледневшее личико и кидаюсь к сестре, в слепой отчаянной надежде успеть. Но она растворяется, исчезает прежде чем я успеваю коснуться. А вокруг только тьма, которая, кажется, соткана из черных перьев. Я напрасно пытаюсь отыскать хоть лучик света в угольном мраке. И нахожу. Чьи-то голубые глаза сверкают так, что разгоняют тьму… Вот только их свет пугает меня даже больше. А потом — что-то пронзает сердце, и звучат знакомые уже слова: «Боль — это лучший стимул…» Я умираю и просыпаюсь с дикой смесью ужаса и облегчения. А потом не могу заснуть, просто лежу с распахнутыми глазами, считая удары собственного пульса…

И все же, как бы я не пыталась выстроить между собой и миром неприступную стену, кое-кому удавалось украдкой перелезть через нее.

Возможно, живой огонь располагает к откровенности — в тот вечер мы зажгли на берегу небольшой костер. Это необъяснимое чувство родства, что возникает между людьми, тянущими озябшие руки к одному пламени… Наверное, оно зародилось еще в древние времена, когда огонь был единственной защитой для людей.

Я вглядывалась в пляску искр и желто-оранжевых языков, но мыслями была бесконечно далека и от костра, и от острова. Впервые за долгое время меня посетили сомнения: а верным ли решением был этот побег? Ведь раньше борьба с Технобогами, долг Гонцов, значили больше личных переживаний. Чувствуя, что делаешь нечто полезное, необходимое другим, отвлекаешься от собственных страданий. А здесь… Здесь, отрезанная морем от прежней жизни, я, скорее, начну сходить с ума. Судя по снам — уже сошла.

Я прикрыла глаза и попросила у Бога — у настоящего, который наверняка был где-то, пусть и слишком далеко — о знаке. Хоть каком-нибудь указании на то, как поступать дальше.

Если бы еще быть уверенной, что молитвы дойдут до адресата…

Шептались волны, набегавшие на берег. Сегодня плохой погоды не предвиделось, небо над головой было ясным, а ветер теплым.

— Меня всегда успокаивало море, — взгляд Петреля устремленный на водную гладь, не давал понять: ко мне ли он обращается или просто говорит то, что вертится в голове.

— А меня такое количество воды… нервирует, — чуть не сказала «сводит с ума».

Словно не слыша меня, островитянин продолжал:

— Ты только задумайся, Тесс, даже когда весь остальной мир лежит в руинах, море остается таким, каким было сотни лет. Колыбель жизни, которую даже нашему виду не удалось уничтожить.

— Хм, никогда не задумывалась об этом с такой точки зрения, — пришлось признать.

Он кивнул.

— Нам не свойственно размышлять о том, что выше нашего понимания. А в отличие от моря, люди не вечны…

Уж с чем-чем, а этой истиной было сложно поспорить.

Вот так, ненавязчиво, рушил Буревестник мои барьеры. Вопрос слетел с языка, прежде чем разум успел остановить его. Похоже, сердце до сих пор руководит большинством моих поступков, как не пытайся сделать его лишь органом для перекачивания крови.

— Как ты попал сюда? — чувствуя, что сегодня негласный запрет на разговоры о прошлом будет снят. Правда, не значит ли это, что и мне придется стать откровенной?

Выражение лица парня из отрешенно-задумчивого стало удивленным. Что и говорить, сама не ожидала, что когда-нибудь спрошу об этом…

— Мне было, кажется, лет пятнадцать… Вроде бы, не слишком давно, но почему-то все воспоминания кажутся мутными и такими далекими, — он замолчал, а потом продолжил, — Время не лечит, чтобы не говорили. А вот наша несовершенная память приносит облегчение. Когда лица умерших становятся лишь очередными призраками в тумане дней… Грустно, конечно, но и не так больно.

Я была отчасти с ним согласна. Только, наверное, для каждого человека есть предел боли, после которого все призраки возвращаются и не собираются больше исчезать. Когда последняя соломинка ломает хребет…

Петрель тем временем продолжал:

— Мы тогда жили на Южном побережье. Там всегда было больше еды, и жизнь не была такой тяжелой. Разве что днем на поверхности появляться не стоило, но с этим местные смирились быстро.

— Мы? — повторила полувопросительным эхом.

Буревестник кивнул.

— Я, отец… и мама с сестренкой.

Я невольно вздрогнула. Конец истории еще неизвестен, но яснее ясного, что половину семьи он потерял…

— Ты чем-то напоминаешь мне ее, мою сестру, — признался островитянин, — И отцу тоже… поэтому он к тебе добр. Это задевало меня, да и воспоминания… Прости.

— Не извиняйся. Я… понимаю, — сглотнула. И гораздо лучше, чем ты думаешь, подумала, но не стала говорить вслух.

— Мы были счастливы, насколько вообще могут быть счастливы люди в нашем мире. А потом… — он облизал пересохшие губы, — Мама и сестренка заболели. Это не выглядело чем-то серьезным… поначалу. Но когда уже половина коммуны слегла, с теми же симптомами — все поняли, что дела плачевны. Вот только было поздно.

Прикинув примерно по годам, когда это происходило, я невольно ахнула. Жуткая Южная Эпидемия, унесшая сотни, если не тысячи жизней!? Нам достались только ее отголоски… которых, впрочем, хватило, чтобы забрать жизни членов моей семьи.

— После того, как их не стало, отец будто с ума сошел… — Петрель покачал головой, — Я не осуждаю его, нет. Возможно, мы выжили только благодаря его безумному порыву — взять лодку и плыть, плыть, пока не наткнулись на этот остров. Но все же он не должен был так поступать.

— Его вели чувства. Боль. Страх. Любовь к тебе, — знакомо, как же знакомо. Только последнего чувства во мне не было. Мой побег — не из-за желания кого-то спасти, а всего лишь… побег. От самой себя, прежде всего. Судя по тому, что столько лет спустя старик-Смотритель не сумел забыть, и до сих пор видит в чужой девчонке умершую дочь — убегать бессмысленно.

Другой вопрос в том, имеет ли смысл возвращаться?

Будто услышав мои мысли, Петрель медленно произнес:

— Не знаю, захочу ли потом вернуться… Да, я привязан к острову. Но он никогда не был моим выбором. Так что… я просто не знаю, — он понурил голову, в один миг показавшись куда младше — просто мальчик, потерявшийся в море…