И девчушка вдруг как вскочит

на две своих красивых ног,

и сквозь людей прорваться хочет

ко мне – чтоб был с ней сколько смог.

Какой я все-таки дурак…

Как жаль. Зачем же я напился…

И укоризненный собак

со мной, как с маленьким, возился

всю ночь. Беседовал со мной,

превозмогая отвращенье…

Жалел меня. Такой смешной…

В неверном лунном освещенье

он, Леха, на тебя похож.

Он думал, мне и правда плохо…

Я врал ему. Он чуял ложь,

но не прогнал. Спасибо, Леха.

С платформы спрыгнул на пути,

собак стащил за шкирку следом.

Минут пятнадцать нам идти…

Здороваемся с пьяным дедом,

который, видимо, давно

дал клятву станционной будке –

сидеть при ней и пить вино

всю жысть. И только в промежутке,

с полуночи до трех утра

в последний понедельник мая

ему: "Пора, мой друг, пора…" –

вдруг голос слышится… Хромая,

он медленно бежит туда,

где ждет его стальная бочка,

в которой чистая вода

вином становится. И точка.

У окна вечерней электрички

занял место. Пять минут спустя

я уснул. Как будто бы табличку

на меня повесили: "Дитя

спит". Торговцев шум и разговоры

не мешают – я так крепко сплю,

даже подъезжая под Ижоры,

не проснулся. А ведь как люблю

Пушкина А.С. произведенья

и других поэтов прошлых лет…

Бабы-контролеры в умиленье

у меня не требуют билет…

В ихней жизни счастья очень мало.

Поглядят на сонный мой уют –

и, поправив куртку-одеяло,

поцелуем в голову добьют.

В электричках грязные дети

под гармошку па громче поют.

Ничего нет печальней на свете,

Чем когда по проходу идут

между лавками с криком истошным

осетинской гармошки своей

эти дети. С каким-то там прошлым,

этой жизнью и буду ще ей.

Чор-ный бу-мер чор-ный бу-мер…

Во двор зашел поссать. И сильно горе

в центральной части города Москвы

меня постигло. Надпись на заборе,

что Розенкранц и Гильденстерн мертвы.

В голове моей картинка,

видимо, как у него, –

жук, окурок на тропинке

и еще многое чево:

одуваны-великаны,

лужа-море, жизнь-игра

и неведомые страны

за пределами двора.

Кусок батона съесть с вареньем

и после сидя на траве

курить и с удовлетвореньем

разглядывать на небе две

инверсионные полоски,

в которых летчицкий привет:

"Спокойно, парень! Я – Дубровский!

Все чики-пуки. Смерти нет"

С утра на речку с пацанами –

купаться, жечь костер, курить,

и увязавшейся за нами

собаке сухари скормить.

Потом пойти договориться

в футбол (отдельный разговор –

чей мяч берем), чтобы рубиться

до полусмерти. Двор на двор.

Единственно мужское дело –

футбол до темноты гонять…

И выиграть! Чтоб солнце село

при счете 30:25.

Какое это наслажденье

болячку на ноге сдирать,

свое последнее движенье

сопровождая тихим: "…ять",

и удивляться нежной коже,

пока что не привыкшей жить,

и бабке крикнуть из прихожей:

"Я на минуточку, попить…" –

и вниз по лестнице. И снова

во двор, где солнце и друзья,

и много всякого другого

для щастья внутреннего "я".

Мой ветер подул!

Я нащупал в кармане

болванку и слепок с ключа,

как Питер О'Тул

на летающем кране

под музыку из "Трюкача",

я в небо взлетел

и, как глупая птица,

заплакал, роняя слезу

на контуры тел

и прекрасные лица

людей, что остались внизу…

Сонным неумытым глазом

глянул в зеркало. Труба…

Это ж надо… Как-то разом

навалилось всё. Судьба

мне свое предупрежденье

посылала… Я не внял.

В результате отраженье,

ключ и паспорт потерял…

Спрячусь от людей на даче,

и при полной при луне

я услышу, как заплачет

кол осиновый по мне…

Печка остыла к утру,

но дом еще держит тепло.

Туман со стекла сотру,

немножко станет светло.

На улице нашей пустой

никто почти не живет.

И только татарин глухой

тоскливую песню поет.

Пойду к нему покурить,

пока закипает чай.

С ним можно не говорить,

а просто сидеть и молчать.

В весенних окнах старенькой больницы

больные лица бледные видны.

А может, это вовсе и не лица…

И люди эти вовсе не больны…

Я на скамейке постелил газету,

достал бутылку, яблоко, стакан.

Мне снилось ночью именно вот это.

Мне надо выпить. Не болей, братан…

Мне нравятся советские больницы,

их немудрящий, даже скудный быт.

И добрые глаза врача-убийцы,

которыми он прямо в корень зрит.

Мне нравится на лестнице окурки

руками прямо с пола подбирать.

И в урне мандариновые шкурки…

И в тапочках по скверу погулять.

Я лежу не по фэншую…

Приходите кто-нибудь

ложить голову большую

на мою больную грудь.

И мохнатой чтобы лапой

гладить ласково меня,

от слепящей этой лампы

туловищем заслоняя,

утыкаться мокрым носом

там, где больно, – у виска.

Я б и сам решил вопросы,

жаль, кольчужка коротка…

Замерзшие таджики в оранжевых спецовках.

Мы видеть их привыкли на улицах Москвы.

Привыкли-то привыкли… Но как-то мне неловко,

что вынуждены жить они без женщин и халвы.

Мы всего лишь счастья ищем,

и никто не виноват…

Но, давая грошик нищим,

мы от них отводим взгляд