И пусть в предвечной темноте

таятся тени,

но искрам свойственно лететь

на треск поленьев.

И, значит, снова быть теплу

в душе камина,

и вновь губам, коснувшись губ,

гореть кармином.

Рукам – ласкать,

минутам – течь

рекой неспешной,

словам – принять иную речь,

как неизбежность.

Мир спит под снежным серебром,

а мы друг в друге не умрём.

И будет утро.

В нём – застывший свет,

едва живой от заморозков ранних,

и в этом свете – сад в оконной раме,

и первый иней в жухнущей траве,

и тропка, уходящая за край

открывшейся случайно перспективы;

инжир и груши,

яблони и сливы,

беседка,

покосившийся сарай,

похожий на нахохленную птицу –

промокшую, нестайную, ничью;

бездомный кот,

крадущийся к жилью,

и серый кот,

снимающий со спицы

вязь пёстрых петель за моей спиной.

Я буду зябнуть, но смотреть в окно

на хмарь, с которой несовместно дно,

на то, как суетлив соседский Ной

в своём стремленье всё успеть до срока.

И будет дождь.

И вымокнут узлы,

и люди станут торопливо злы,

и патриарх, моргнув сорочьим оком,

взметнёт нелепо полами плаща

и кинется встречать, носить, считать:

сундук отца,

тюфяк его,

кровать…

Собьётся.

Снова.

Плюнет сгоряча.

А после,

бросив скорбный неликвид,

уйдут и Ной,

и первый сын,

и братья.

И я уйду.

Уйду в твои объятья

и в малое бессмертие любви.

И как из темноты не изъять свет,

и как из тишины не извлечь звук,

так и от бытия не отделить смерть,

поскольку бытия, как и смерти, нет.

Есть влажная глина, гончарный круг,

мерное вращение, нога на педали,

рука, вспорхнувшая на плечо,

любящий взгляд, и едва ли

нужно что-либо ещё…

Разве что тихий вечер, горчинка винная

в глиняной кружке, сыр со слезой,

новая книга, прочтённая наполовину, и

ходики, ухающие совой,

мотыльки, принимающие свечение,

ночь, и над ночью огни –

плавно текущие над головой

реки небесные, звёздные ильмени,

и новый сосуд, ждущий одушевления.

Вдохни…

И даже если ты научишься пить 'узо,

не умаляя водой,

не унижая льдом терпкого вкуса,

как пьёт его этот никогда не спешащий грек,

везучий, в общем-то, человек,

по праву рождения черпающий из временных рек

годы, лишённые суеты,

так вот,

даже если искусству жизни случайно научишься ты,

а после, на исходе почти что вечного дня,

уловив ритм одного на двоих дыхания, научишь меня

единению, наполняющему постепенно, как ручьями растёт поток

(да, я ещё не решила, будешь ли ты нежен или немного жесток…),

нам всё равно не хватит каких-то пяти минут.

Чтобы постигнуть главное — нужно родиться тут,

на стыке высокого неба и моря, солёного солоней,

на берегах которого и сейчас ещё плачет о сыне неутешный Эгей.

Только тогда время будет ласкаться к твоим рукам,

стекая с пальцев покорной водой,

и ты возьмёшь её сам

столько,

сколько понадобится для постижения житейского смысла,

гармоничного, как пифагоровы числа,

простого, как хлеб, погружаемый в масло оливы:

есть только ты,

мир

и бесконечные воды времени в тихом морском заливе.

_________

Узо – алкогольный напиток, производимый и распространяемый повсеместно в Греции и Турции, (где он известен под названием Раки). Его также можно сравнить с абсентом, французским Перно. По вкусу напоминающий ципуро (виноградная водка). Это дистиллят смеси этилового спирта и различных ароматических трав, среди которых всегда присутствует анис.

Видишь ли, если двое делают одно и то же,

открывая друг друга губами,

несущими осторожную ласку

доверчиво обнажившейся коже,

в обособленном мире, где к настроению чуток свет,

в общую единицу времени, которого нет,

и которое всё и всех подытожит

(но это позже, пожалуйста, много позже);

и, вполне допускаю, им даже неведом страх,

поскольку  пальцы их сплетены в "замок"

или теряются в спутанных шёлковых волосах –

они не едины.

Да и вряд ли бы кто-то смог

увенчать равенством вожделение женщины и мужчины.

Смотри.

Вот она, женщина, перед тобой.

Кого же ты видишь… ну, допустим, Адам?

Дар божий?

Проклятие?

Источник жажды неутолимой,

пробуждающий в тебе зверя, рычащего "не отдам",

в момент острейшего наслаждения перехода силы

от тебя – ко мне, от меня – к тебе?

Объясняй меня:

порывом свободного ветра, взметнувшего штору, игрой огня –

этим вот малым пламенем, танцующем на фитиле свечи,

стихами, таящимися в твоих зрачках, – или молчи…

Молчи.

Не спрашивай, что я чувствую – не отвечу.

Ласки не вечны, жар быстротечен, холоден вечер.

Мир сотворён и безлюден, застелен кипенно-белым,

и щедрые боги уходят в иные пределы –

бесследно, как это присуще ненужным богам.

Видишь ли… ну, допустим, Адам,

если двое делают одно и то же:

отпускают момент, который обоими по-разному прожит,

и прощаются осторожно, боясь обронить

лишнее слово, способное всё изменить –

именно в этом моменте они едины, похоже…

Ладонь к ладони стремится…

Согреться хочется,

но не жду, чтобы ты объял моё одиночество –

в нём так много звёзд и меня,

что два мира ты просто не вынесешь,

будь хоть трижды Атлант…

Талант любить рождается с человеком,

но поиски самой чистой воды и вхождения в новые реки

отбирают это тепло.

Впрочем, прошлое утекло туда,

где время неспешно,

где темна вода,

где беда, помноженная на беду,

бормочет в сумеречном бреду

нескончаемые молитвы.

Хвала Оккамовой бритве – я отсекаю лишнее.

Прошлое – прошлому,

пусть само хоронит своих мертвецов.

Ладонь – к ладони.

Не нужно слов,

если есть губы, знающие секрет

продолжительного поцелуя.

Полутьма, царящая в мире малом, волнует,

но свет с тобой,

свет во мне…

В тишине говорят руки, отвечают тела.

Действительность, отражённая в зеркалах,

возвращается чудом,

в котором я всегда буду

потенциальным открытием.

Будущее прядётся нитями