неутомимых парок,

и в общем его полотне,

во всяком новом,

пока не проявленном дне,

мы вплетены в узор мироздания,

как в небо – птицы,

до тех пор, пока ладонь к ладони стремится…

…И тогда, когда взгляды,

соприкоснувшись, на миг отпрянут,

а после снова сойдутся в маленьком поединке,

и тогда, когда воздух станет густым и пряным,

но ускользающим,

словно чья-то жизнь на дагерротипном снимке.

И тогда, когда губы твои

коснутся дыханьем моих ключиц,

а тяготение тел станет острым и обоюдным,

и ты не поймёшь,

чего хочешь больше –

смять меня или упасть ниц,

объявляя новоявленным чудом.

И тогда, когда мир сомкнётся,

образуя остров,

и пальцы твои войдут в реки моих волос,

и время разделится

на ушедшее "до"

и неизвестное "после",

а то и вовсе, с цепи сорвавшись,

пойдёт вразнос:

закончится разом

и тут же начнётся снова –

даже тогда, слышишь,

я

не скажу

ни слова…

"Итак, пусть никто не ожидает, что мы будем что-либо говорить об ангелах."

Бенедикт Спиноза "О человеческой душе"

***

Сохранится ли тайна в приходящем спонтанно?

Давай проверим…

Двери, закрываемые с мягким "тшшш", отсекают действительность и свет в прихожей, оставляя наедине, в ожидательной тишине.

Кажется, иначе это называется "тет-а-тет"?

Да, голова к голове и между нами.

Иди ко мне.

Говорить будем: сначала глазами.

Умеешь?

Это просто: не отрываясь смотри, как я раздеваюсь, и глаза всё скажут сами (у твоих глаз удивительно отзывчивые зрачки: открываются для диалога в считанные доли секунды, и тогда я обретаю способность читать твои мысли… Конечно, в такие моменты они достаточно тривиальны, но всё, что за ними следует, по-прежнему тайна взаимного постижения. Учти, я опять ничего не знаю об этом, я посредственная ученица, но хочу, так хочу научиться, — поэтому пройденный материал следует закреплять повторением снова и снова…)

Говорить будем: кончиками соскучившихся пальцев. Чувствуешь ноготки, накопившие кальций — теперь им не страшно ласкать на грани между разжечь и ранить (разжечь, разумеется, предпочтительней, но не ранить совсем — мучительно, значит, каждый разбуженный след будет выкуплен поцелуем).

Да, представь, и меня волнует…

Погоди.

Времени нет — значит, у нас впереди… правильно, вечность.

Говорить будем: губами, которые есть тепло и всегда открытие (вряд ли я много из этого разговора вытяну и переведу в слова общепонятного языка — кружится голова, и поэтому я плохой переводчик, разве что до кровати…)

Осторожнее с поцелуями… Хватит…

Нет, не хватит!

Говорить будем: соприкоснувшейся кожей. Отвечаю дрожью, отвечаю порывом, взметнувшейся силой, доверчивой наготой и жаром своим, сбережённым к вечеру (правда, женщина в такие моменты божественна и светом особым подсвечена, словно амфора с помещённой в неё свечой?)

Хороший мой, мне всё сложнее раскатившиеся слова нанизывать на тонкую нить моего ошалевшего рацио — скоро останется один только зов, одна только грация зверя, заворожённо глядящего в бездну твоих зрачков…

Ускользает нить…

Говорить будем, говорить: неотрывно — глазами, безоглядно — пальцами, откровенно — губами, исключительно чутко — кожей, как говорили все эти семнадцать лет, десять месяцев и двадцать два дня, и даже тогда, когда тёмный свет заполнит мои зрачки, и останутся лишь междометия, ты услышишь меня.

Удержишь меня?

Тайна в тебе, тайна во мне, а не в том, что приходит спонтанно…

Побросать пожитки в пасть чемодана,

хлопнуть дверью с лязгом на весь подъезд,

чтоб соседа Тольку снесло с дивана,

а из пятой толстая Мариванна

всколыхнула честно нажитый вес.

Нацарапать "FUCK!!!" поперёк капота,

непременно ржавым кривым гвоздём –

милый мальчик, сказочник гарри поттер,

хлещет в тёмном пабе свой горький портер

и не знает, лапочка, ни о чём.

И бежать, походу мурлыча что-то,

через мрак аллейный, чтоб каблуки

разбивали стуком покой болота,

в этом состоянии сумасбродном

с ночью приходящей вперегонки.

Но когда укутает кошка-полночь

полусонный город своим хвостом,

вдруг подкатит к горлу обиды щёлочь,

выжигая болью "…какая сволочь!",

но себе прошепчешь: "…потом, потом…"

И мобильный модный – его подарок,

придушив на сотом уже звонке,

запулишь подальше – путь будет ярок,

но финал полёта, понятно, жалок – как у всех,

не вышедших из пике.

А потом внезапно случится утро –

через вечность малую в три часа.

Город станет хлопотным и маршрутным,

суетливым, дёрганым, непопутным,

поминутно жмущим на тормоза.

Ты войдёшь в потоки и станешь частью,

растворившись в смоге его забот.

Там, где каждый встреченный безучастен,

будешь строить – может, дорогу к счастью,

впрочем, может статься, наоборот…

А он ей тащит духи, конфеты,

цветы с вершины Килиманджаро –

такие белые и смешные,

с названьем странным…

да, эдельвейсы!

И всё, что хочешь, он может сразу

(вообще, конечно, воображала).

Он всем так нужен.

А ей – нисколько…

Ну, точно рухнула с Бетельгейзе!

А он сулит ей моря и страны,

и тонны шмоток под знаком Prada.

Он где-то слышал, их носит дьявол,

и это дьявольски эротично.

Она смеётся и смотрит в небо.

Она смеётся!

Больная, правда?

Но, впрочем, эти вот, с Бетельгейзе,

все потрясающе непрактичны.

Вот что ей нужно?

Никто не скажет –

она сама-то не знает толком.

А он ей пишет, представьте, песни

и дарит розы на длинных ножках.

Он так надеется с ней в экстазе

соединиться, родить потомков,

что позволяет спать на кровати

её лохматой и злобной кошке.

Она колеблется, понимая,

что шанс реальный для прочной жизни:

вполне по силам четыре сына

и пятой – дочка, чего ж вам боле?

Да только манит её ночами туда,

где места нет дешевизне.

А он не смотрит давно на звёзды,

он просто держит всё под контролем.

Она сорвётся, ей-ей, однажды,

сбежит из дома в одной футболке,

оставив в розах ему записку: