Войди – и ты станешь другим и новым,

забудь всё, что было – есть только миг,

забудь даже слово, которым скован,

да и какое тут, к чёрту, слово,

когда мир огромен и многолик,

когда ты томительной жаждой полон,

и в эту минуту почти что бог,

когда твои руки рождают волны,

и волны исполнены силы тёмной,

и силе не нужен уже предлог.

Войди в неё – м е д л е н н о,

осторожно,

откройся навстречу и донага.

Не медли больше,

справляясь с дрожью,

не прячь эту жажду…

          Она – река…

говори мне это на суахили,

зови, выманивай: "на-ми-ри…"

слова иные меня забыли,

говори…

видишь, крадутся чужие тени

в дом по белёному потолку,

тени телесно осиротели –

стерегут…

значит, веди меня; жаркий шёпот

снова заменит тамтамов гул.

я вспоминаю о тайных тропах

на бегу…

близко, я близко, я очень близко,

слушай по пульсу, по дрожи губ,

будь осторожен, ты в зоне риска,

обведу…

тени тревожатся, тени верят,

прячутся тени в рисунке стен.

в бездне зрачков моих видишь зверя,

мой тотем?

ты её вызвал, твои по праву

боль от царапин и жар игры.

к ним беспощадна, с тобой лукава

намир-р-ри…

Философская лирика

Сезон рефлексий накроет резко –

по осени сходят с ума внезапно.

И всё, что недавно казалось веским,

вдруг станет ватным.

Но ты, с упорствием печенега,

пока склоняешься к истукану,

а мир отходит к эпохе снега.

Отнюдь не странно:

созрели клёны для голой правды,

и откровенны плоды рябины.

Вот-вот навалятся брудершафты

с осенним сплином.

С полудня время несёт неспешно

в неприкасании суверенном,

и день с тобою пока что смежен.

Но пахнет тленом.

Сезон рефлексий накроет резко –

да, в осень сходят с ума, как в пропасть.

И мир рассыплется на отрезки,

попав под лопасть.

(В названии присутствует определённая доля иронии)

Лазейку отыскав во время без лимита,

в неспешности минут смотреть на смерть травы –

она пришла к утру, тиха и ледовита,

укрыла в саван сквер и тело мостовых.

И тайны нет ни в чём, но тайна есть повсюду.

Спокойно спит трава, отдав земле зерно.

Конечно же, смешно по-детски верить в чудо,

но отвергать его – бездарно и грешно.

Растишь в себе зерно, а плевела не дремлют –

понятно, не чиста, но кто здесь без греха?

Всё смелет в свой черёд в муку усталый мельник

и зачерпнёт в ладонь, и сдует: "Чепуха…"

Однажды он к тебе придёт и тихо спросит –

и что ответишь ты тому, кто ждать привык?

… А, впрочем, так легко покорны медоносы.

И мне уже легко…

                               Пишу на смерть травы.

Предзимье продрогший город берёт в кольцо,

сизыми тучами стелет перину смерти –

малой и ненавечной, в которой всё

видится больно, как в беспощадном свете

лампы настольной, доросшей светить в лицо.

В парке на волглой лавке ноябрь ютится,

ворохи листьев дышат грибным теплом.

Я наблюдаю рыжее сквозь ресницы.

Рыжее долго вывозят грузовиком –

в ссылку к забытым куклам и громким птицам.

Дворник упорно скребёт молодой асфальт,

мир обнажая до тёмной зернистой сути.

Скалится время истин, как желчный скальд,

в сложный узор изнанки вплетая прутик.

Пара простых движений – готов инсайт.

Зимняя смерть накроет не навсегда,

просто наступит на тысячу снов о лете.

В небо устали строиться города –

рай муравейникам людным давно не светит.

Тает снежинка… Капля.

                                      Вода, тщета…

Вари горячий шоколад,

готовь для жертвы плоть шарлотки –

февраль, морозами богат,

не обещал явиться кротким.

Пускай себе – его права

спуститься в мир и взвесить души.

Зато какая синева

над головой.

Живи и слушай,

как снег под каблуком трескуч,

как в трелях трепетны синицы.

Ломай молчания сургуч,

когда досыта намолчится.

Иди куда глаза глядят,

покуда не застынут ноги,

считай потери и цыплят.

А зарифмованные строки

лови и отпускай лететь,

но после, проводив до неба,

вернись на вымерзшую твердь,

купив конфет, вина и хлеба…

Живёшь статистом,

в хронике эпохи

мелькая неразборчиво, как профиль

идущего в едином направленье.

Себя теряя в пошлой суматохе,

депрессию зовёшь – как прежде – ленью,

но ждёшь, что рассветёт и в этой части

страны глухих,

потерянных,

ненужных.

Домой приносишь личное ненастье,

постылое, как запоздалый ужин,

и смотришь в бездну глаз того, кто рядом,

и говоришь о разном, чтоб смолчались

слова иные,

с разговором мятым

привычно эмигрируя в усталость…

Когда я умру окончательно, тлену подвергнется тело.

Ну, тело и тело: любило достаточно смело,

и смело так много – но не о чем тут горевать.

А искра господня, которая в теле горела,

рванётся из плена, подальше от гиблого тлена –

она и при жизни искрила порой дерзновенно,

но будет изловлена – нечего шляться, как тать.

И взвешена будет, и вплоть до седьмого колена

припомнят грехи, и грешочки, и даже огрехи,

отсыплют ей праведной кары, и так – на орехи,

и ангел мой бедный, на свитке ломая печать,

вздохнёт тяжело, расписавшись опять в неуспехе.

Прости, запорола… и, можно, я больше не буду

ничьим вечным праздником, милым и ласковым чудом

и прочим приятным – не к месту теперь поминать.

Бросай меня к чёрту – незрелую куколку вуду,

я небо прорежу болидом всего на секунду,

влюблённый решит, что на счастье, угрюмый – что к худу,