– Она на грани! Я к Бетельгейзе!

А он же будет потом ночами

искать мерцание в тёмном шёлке,

в руке сжимая её халатик

с летящим запахом эдельвейсов.

Она говорит:

– Уходя – уходи.

Ты сжёг все мосты,

я взорвала сверхновые.

Пожалуй, мы квиты.

На длинном пути

не всё, что в дугу –

то на счастье подковою.

А долгие проводы – это смешно.

Да что там…

Тебе же претят многоточия.

Она говорит, а он смотрит в окно,

и после – ей в душу сосредоточенно.

Душа, как душа…

И не то, чтоб мелка –

скорее всего, изначально некрупная,

но хлама немного: цветок василька

(пробился один… так, причуда минутная)

вон клевер-трилистник,

ромашки во ржи…

Воистину, этой вовеки не вырасти.

Нет-нет, он не любит.

                                  Ещё дорожит.

В ней ярко живёт состояние сирости.

Он долго будил тот ответный огонь,

который для звёзд наилучшее топливо.

И звёзды горели и грели ладонь,

когда натирал их ночами заботливо.

Но как-то случайно, нелепо и вдруг

закончилось в ней состояние нужное –

сгорела, конечно.

Вновь замкнутый круг

и тягостный поиск душою застуженных.

И всё же…

                И всё же…

                                    Она непроста.

Он смотрит ей в душу, но видится малое –

ромашки и клевер…

А дальше – черта:

уже приговор, и его не обжаловать.

Она говорит:

– Уходя – уходи!

Сжигая мосты, догорают сверхновые.

В ладошке её, в крепко сжатой горсти

Вселенная спит полукруглой подковою.

мужчины являлись из ниоткуда, но не с пустыми руками,

дарили звёзды в цветочных обёртках, воображали себя волхвами.

топтались в жизни её основательно, их прайсы пестрили посулами,

отдельные были бедны, но нежны, все прочие – толстосумами.

губы её обжигали чили – они твердили, что это сахар,

она носила такие духи, что каждый встреченный глупо ахал.

они мечтали срастись настолько, чтоб спать на одной подушке,

а в ней соседство с чужой головой рождало приступ удушья.

она любила всех, но недолго – иначе у них исчезали тени,

тогда она плакала по ночам, смиренно каясь в атлас коленей,

наутро втирала крем анти-эйдж, сбивая со следа хищное время

и выводила в ничейный мир эпоху вольного водолея.

а он не ждал её так давно, что позабыл обо всех приметах,

она явилась из ниоткуда, из сумки жёлтой достала лето.

ему хватило одной улыбки, чтоб снять пароли и стать доступным.

он перевёз к себе в прошлый вторник два чемодана, кота и ступу.

Не отзывайся, пока она ходит вокруг да около,

выманивая тебя на голос подобно сладкоречивой сирене.

Не поддавайся на провокации скользящего шёлком локона –

он многажды перекрашен и давно сам в себя не верит.

Впрочем, нет смысла в увещеваниях, пропадут втуне.

Принимай неизбежное, открывай шлюзы, утопай в нежности.

У неё в роду шальные пульсары и неукротимые лисы-кицунэ,

а также одна куртизанка, владевшая даром изящной словесности.

Будь готов к чудесам – она их выпекает быстрей, чем пончики,

но не вздумай ахать, если чудо не дастся в руки.

Она, конечно, не ангел – так и во ржи растут колокольчики,

зато с ней быстро проходят приступы душной скуки.

Но всё же, пока она только ходит вокруг да около,

уже подобрав ключи, но вволю не наигравшись,

подумай, ощущая всем сердцем скольжение огона –

от таких никогда не уходят.

… Даже расставшись…

В ней намешано-наворочено – и кровей, и чертей, и сказочек,

её в детстве считали порченой, ну, а после признали лапочкой,

а сейчас она точно – кошечка, хоть не хочет, а просто дразнится:

закрывает глаза ладошками и мурлыкает "восьмикла-а-c-сница-а-а",

и смеётся – играет, стервочка, ведь не любит, а так… ласкается.

С червоточинкой, злая девочка, потерявшая нить скиталица,

а накручено-наворочено – там Хайнлайн вперемешку с Маркесом,

с ней непросто, но междустрочия обозначены красным маркером.

Он не знает, чем всё закончится: в ней огонь, но прохладны пальчики,

в нём – столетнее одиночество постаревшего Принца-мальчика,

но всё туже в клубок свивается, всё острее согреться хочется.

«… Спи, Алиса, усни, красавица, чудо-юдо моё без отчества…»

Голосом цепким, как новая бандерилья,

он вопрошает: "Где твои крылья?"

и щурит бездонный глаз

(левый, что характерно…)

Разговор, сплетённый из общих фраз,

отдаёт не то, чтобы серой – скверной,

и словам там тесно,

и душно мне

от шестой ментоловой сигареты,

но в его кармане ключи от лета

и проект на рай безо всяких смет.

Он сегодня снова иной совсем

и спиной прямою на цифру семь

так похож,

что хочется взбелениться,

но вокруг мелькают года и лица,

и я слушаю перечень всех дилемм.

Он пускает кольцами белый дым.

Ядовито думаю: "Вечный мим,

как же ты состарился в одночасье…"

Он читает мысли и, сжав запястье,

шепчет гулко: "Глупая, смерти нет,

я бессмертен, видишь?"

Конечно, вижу – вероятно,

выставлен плохо свет,

или мы сегодня гораздо ближе?

Как бы ни было, вечер идёт на спад,

обнимает тьма непрестольный град,

и неспешно пальцы его скользят

по моим коленям навстречу ночи,

и от жара рук тяжелеет взгляд…

– Хочешь, девочка?

                           … Очень-очень? –

и с ухмылкой смотрит, как я горю.

Отряхнув пылинку со светлых брюк,

разминает пальцами сигарету.

Он меня волнует, но к чёрту это –

так ему, понятно, и говорю.

Он уходит; вечность идёт за ним,

прижимаясь псом; неотрывней тени.

Запоздало думаю: "В самом деле,

крылья – где?",

разгоняя постылый дым.

Войди в неё медленно, осторожно,

лелея ещё нерождённый стон.

Не нужно вопросов,

пустые "можно"

всегда подождут

до иных времён.