Она раскручивает зонтик за тросточку,

и небо кружится и сбоку, и сверху.

А за щекой её – вишнёвая косточка,

а может, имя одного человека.

13 ноября 2011

Она, устав больше среднего, притворялась кустом сирени,

сидела, вдыхала запахи забытых стихотворений,

вспоминала разные комнаты, случайных ключей бородки,

и глаза её были сонными, а слова её были кротки.

Особенного как будто бы не думала и не делала.

Но всякие аномалии, конечно, над ней витали:

пошепчет над черепками – и кувшин превратится в целое,

стоит как дурак и курится сиреневыми цветами…

15 ноября 2011

Мне семь. Далеко ещё восемь.

Муштровая школьная осень.

В душе раздражение копится,

и плохо даются мне прописи.

И каждый урок – одинаков.

Сквозь строй восклицательных знаков

иду я, как знак вопросительный,

сутулясь под взглядами зрителей,

по кочкам, по кочкам, по точкам –

до самого края листочка –

там скоро появятся лебеди –

те двойки, что все вы мне влепите.

Мне восемь. Мне сорок. Мне двести.

Устала. Не троньте, не лезьте!

Не тычьте своими указками.

Я всё ещё думаю сказками –

последняя парта, не плакса.

В тетрадях – ошибки и кляксы.

На кухне, в автобусе, в офисе

Молчите, проклятые прописи!

18 ноября 2011

Он твердил себе вечно избитое: «Делай, как должно!»

Он себя укрощал и пилил, как ножовкой – железо.

Каждый час проверял, не налипла ли грязь на подошвы,

и считал: если горько на вкус, значит, точно полезно.

Он тянулся к стихам, но себе ограничивал воздух,

не дышал, не писал, полагая: мужчина – добытчик,

всех, кого приручил, он обязан тащить паровозом,

терпеливый, как снайпер. На шее (желательно бычьей).

И однажды разгневался сказочник Оле Лукойе,

приглядевшись к нему – к еле видимой точке на плане,

и сказал ему: «Раз ты творишь над собою такое,

я за это лишу тебя снов, укротитель желаний!»

И с тех пор мой любимый живёт исключительно в яви –

без каких-либо грёз, без подсказок и знаков, кошмаров.

Просто падает в ночь и лежит до утра в ней, как в яме…

И не может добыть на просмотр своих снов контрамарку.

Иногда, очень редко, его провожу в кинозал я –

без билета, с одним лишь «авось», просто зная: «Пройду!»,

и нам крутят нон-стоп сны про наше счастливое завтра,

только мы их не смотрим, целуясь в последнем ряду.

25 ноября 2011

Ничего-то и нет у меня, кроме мокрого снега,

что идёт и идёт за окном в перекошенной раме.

Календарь, по моим представлениям, – просто линейка,

та, которой по пальцам нас бьют, постоянно тираня.

Эти праздники нас затопили. На дне, в батискафе

бултыхается мой человек в гуще рыб и кораллов.

Он, конечно бы, мог позвонить, да грехи не пускают.

Он, конечно, мне пишет слова, что не так уж и мало.

Он царапает их на стекле указательным пальцем,

как известно, отбитым линеечкой праздничных чисел.

Он мне пишет, что вряд ли удастся сейчас повидаться,

но на случай «а вдруг?» он сегодня ботинки почистил…

Ничего-то и нет, кроме слов моего человека –

проступают они на стекле в перекошенной раме,

а за рамой – молочная муть и падение снега,

ничего-то и нет,

кроме чуда, которое с нами…

4 января 2012

Она не точила когти, чтоб вырвать кусок свободы.

Была у них ложка дёгтя и целая бочка мёда.

Когда же над чёрной ложкой им что-нибудь вдруг светило,

Он ей говорил: «Ты кошка!», она улыбалась: «Тигра!»

Когда они в дом входили, немедленно слепли окна,

валился без чувств будильник, одежда их била током,

а мебель на хрупких ножках тряслась по углам квартиры…

И он говорил: «Ты кошка!». Она возражала: «Тигра!»

Привыкли они за годы: молчать, собираться в спешке,

есть дёготь со вкусом мёда, легко уходить от слежки,

теряться среди прохожих, и жить, дожидаясь мига,

когда он ей скажет: «Кошка!», она же ответит: «Тигра!»

11 января 2012

В одной стране, довольно далеко,

где, может, мы и не бывали вовсе,

в пакетах треугольных молоко

ловил сачок растянутой авоськи.

Там уплывали в скупку по одной

фамильные серебряные ложки.

Там возносился шарик надувной,

и прилагались к валенкам галоши.

Там в свой черёд всходила череда

и жёлтой краской пачкала ладони…

Над садом иногда парил чердак,

случайно оторвавшийся от дома.

Чердак тот цел, никто его не съел.

Он до сих пор порою в небе пляшет –

в пустой коробке из-под монпансье

он прячет разноцветные стекляшки…

13 января 2012

Где-то жгла свечу девица на Крещенье, в январе.

Снег связал по рукавице лапам елей во дворе.

Мохноногие лошадки ускакали в зимний лес.

Снег раздал домам по шапке, он в глаза и в душу лез,

он засыпал все дороги, он мешает всем подряд,

поднимая по тревоге бедных дворников отряд.

На Волхонке въехал Лексус в свежевыпавший сугроб.

На Тверской застрял троллейбус, хоть бы кто его разгрёб…

Свечка тонкая, заплакав, в таз с водой роняла воск.

А троллейбус жаждал платы за проезд и за провоз.

Что на улице творится, что творится за бортом,

мы не знали. Очевидцы пусть расскажут нам потом.

Било током от розетки, было лень идти к окну.

Мы задраили отсеки и вступили в тишину.

А на стуле в шуме-гаме, доносившемся с Тверской,

обнимались рукавами свитер женский и мужской.

20 января 2012

Как в нас всё-таки много войны –

в наших генах, в крови и манерах.

Я хожу от стены до стены.

Тишина мне играет на нервах.

Я сама себе рота и взвод

с плащ-палаткой в малюсеньком клатче.

Я спрошу тебя: «Стой, кто идёт?»

Ты ответишь: «Свои».

Я заплачу.

Раз ты здесь, не молчи, не молчи.

А сигналь и трезвонь, и бибикай!