Было имя, огромное, как Земля, и пронесенное через всю жизнь. Было имя, без которого не понять неожиданный и ярчайший расцвет губкинского дарования, размах губкинских начинаний и упорство в минуты отчаяния. Имя было — Ленин.

Убежден, что Губкин думал о Ленине в Соединенных Штатах, узнав из газет о революции в России. В конце семнадцатого попал Иван Михайлович в Биллингс на Всеамериканский геологический съезд; здесь коллеги засыпали его вопросами: что-де, мол, у вас на родине творится? Правда ли, что власть узурпировали «экстремисты»? Губкин попросил слова; начал на английском, потом от волнения перескочил на русский; подключился к речи переводчик, которого тоже заразил жар выступающего. То была первая, может быть, публичная защита русской революции за рубежом. «Съезд устроил колоссальную овацию». Она запомнилась Губкину.

Убежден, что о нем думал он, бродя на исходе апреля восемнадцатого года по Петрограду, по знакомым и неузнаваемым его проспектам, по опустевшим кабинетам Геолкома, по неприбранным аудиториям университета и Горного института, в которых тщетно искал знакомых. «Э, батюшка, — говорили ему уборщицы и гардеробщики. — Такой-то помер… Такой-то в тифу… А такой-то заперся в своей квартире и никого не принимает и сам не выходит…»

Убежден, что о нем думал он и множество раз имя это слышал во время долгого пути в Москву — мимо знакомых по прежним поездкам и теперь неузнаваемых станций, полустанков… Мимо ельников, зазеленевших полян, над которыми по утрам висел туман. Тащился поезд угнетающе медленно, и путники невольно все время прислушивались к ритму колес под полом; на иных перегонах — но редко! — ритм учащался, и, легко поддаваясь его завораживающей и убаюкивающей игре, путники улыбались, смолкали и переставали ссориться Друг с другом. По запаху копоти, влетавшей в вагон, Губкин легко узнавал, что горит в паровозной топке: уголь или дрова. И какой уголь, бурый или донецкий. От Бологого шли на одних дровах.

Грузили их в Спирове, Калашникове, Лихославле, на каждой остановке, однако с большим трудом докатывал паровоз до ближайшего погрузочного места. Стоянки тянулись долго; публика разбредалась. Губкин искал рынок; стучался в хаты, прося продать съестное. Продуктов он в дорогу никаких не взял, и его неотступно мучил голод. Изредка угощался у соседей. Странно, никого не удивлял его наряд: краги, заграничное пальто. Одеты были все так пестро! Кашемировая шаль могла прикрывать рваную телогрейку, а под шинелью скрывалась тонкая пиджачная пара.

Ночью, если поезд останавливался, все просыпались и не могли заснуть, пока он снова не трогался. Фонари в вагонах не горели, не было керосина. Мужчины, кто похрабрей, спрыгивали на шпалы, бежали узнавать, что произошло. Плакали дети. Детский плач Губкин спокойно слышать никогда не мог. Старушки и старички начинали причитать. «Куда ж нас несет нелегкая? Питер совсем опустел».

«Вскоре после моего приезда ко мне поступила от Г. И. Ломова длинная докладная записка, подписанная гражданином Соловьевым, служившим, если не ошибаюсь, бухгалтером в одном из учреждений Моссовета. — С этого эпизода начинаются губкинские «Воспоминания о Владимире Ильиче Ленине». — Записка касалась ухтинской нефти. Судя по оригиналу этой записки, которая мною была передана после смерти Ленина в Институт Маркса — Энгельса — Ленина, она подверглась тщательному изучению со стороны Владимира Ильича. Вся она испещрена пометками Ленина и снабжена надписью на имя т. Ломова с предложением дать посмотреть ее специалисту и получить его заключение. В записке об Ухте сообщался действительно ряд чрезвычайно ценных данных, которые заслуживали полного внимания. В дореволюционное время Ухтой интересовались и царское правительство и капиталисты-нефтяники вроде Нобеля. В дореволюционное время велись там геологические изыскания и разведка бурением. Тем не менее оставалось еще много невыясненных вопросов. Поэтому я предложил коллегии Главконефти, членом которой я тогда состоял, направить на Ухту экспедицию. Экспедиция была организована и послана на Ухту. Там она проделала большую интересную работу и вернулась с ценными результатами».

Речь идет о поступке, совершенно невозможном до революции, и Иван Михайлович, несомненно, это обстоятельство оценил. Кому-то удалось набрести на местонахождение нефти. И он не скрывает это место, не стремится продать секрет или, раздобыв деньги, поставить бурение, чтобы выколотить барыш. Нет! Он спешит сообщить правительству и просит воспользоваться его находкой. Впоследствии Иван Михайлович получал много подобных писем и должен был к ним привыкнуть, но письмо А. С. Соловьева было первое! (Во всяком случае, первое, попавшее в руки Губкина.) Точнее, это было не письмо, а докладная записка под названием «Ухтинская нефть». (Первые сведения о ней читатель уже получил. Помните купца Сидорова и его скважину-первооткрывательницу?)

А.С. Соловьев писал о залежах нефти на границе Усть-Сысольского уезда Вологодской губернии и Мезенского уезда Архангельской губернии. «Непрекращающаяся интенсивность выделения нефти, — отмечал Соловьев, — …заставляет думать, что те запасы, которые хранятся в недрах земли, должны быть очень грандиозны». Нефть из этого района, писал далее Соловьев, может переправляться водным путем. Кроме того, с возникновением нефтяного промысла необходимо будет провести железную дорогу или нефтепровод.