Твёрдая, как алмаз, и такая же прозрачная, с острыми сверкающими гранями — она веками лежала посреди бескрайнего снежного поля. В первые годы такого своего существования она ещё ощущала холод и помнила, что когда-то была не кусочком льда, а чем-то другим, живым и тёплым, и могла двигаться. Но время шло, ночи сменяли дни, и она привыкла, и забыла, что такое жизнь… тепло… движение… Ей нравилось теперь лежать неподвижно и ни о чём не думать. Она настолько свыклась с холодом и покоем, что, заметив однажды, как вокруг на какую-то долю градуса потеплело, забеспокоилась. Но с каждым годом становилось всё теплее, белоснежное поле вокруг изменяло свой цвет, посерело, стало грязным… Льдина, лежавшая на нём, брезгливо подвинулась и, осознав это, пришла в ужас: она поняла, что тает!

Она таяла вместе с бывшим снежным полем, ставшим бескрайней водной гладью, становилась чем-то тёплым, текучим, бесформенным… Сначала она решила, что это катастрофа, смерть, — и от огорчения растаяла окончательно… а растаяв, поняла, что не умерла. Прежний покой, холодное безмолвие, неподвижность представлялись ей теперь совсем с другой точки зрения — теперь они виделись ей глупыми и бессмысленными. Движение, тепло, разнообразие форм — в этом отныне был смысл её жизни! И она потекла, зажурчала радостно, закачалась на тёплых волнах. Она ныряла в глубины и встречала там удивительных живых созданий, не похожих на неё, но родственных ей — они вдыхали её своими органами и вновь отпускали на волю… Она всплыла на поверхность и снова закачалась, закружилась среди мириадов таких же, как она. Жизнь её теперь была полна движения, разнообразия, счастья. Несколько весёлых веков провела она в таком состоянии, постигая окружающий мир, и считала, что знает о жизни — всё, и всё уже испытала, и мнилось ей, что так будет всегда… Но неугомонное солнце однажды подкараулило её, дремавшую на гребне волны и, не дав опомниться, вновь изменило. И опять ей не хотелось изменяться, и казалось, что это — конец. Плотная прежде, она стала совсем прозрачной, бесформенной и почти невесомой. Печально вздохнув, она покинула родную волну и… полетела.

И вновь обнаружила, что она такая же, как все вокруг неё, и засмеялась, запела безмолвно, закружилась… О, это был новый мир, гораздо более просторный, чем тот, внизу. Она узнала теперь, как прекрасен полёт, как это великолепно — становиться крошечной капелькой и, встречая солнечный луч, разбивать его собой, раздвигать широким цветным веером, что значит замёрзнуть и стать чудесной снежинкой, а потом вновь растаять и, испарившись, вернуться в небо. Она поняла, наконец, что смерти — нет, есть бесконечное разнообразие. Она просачивалась в землю, позволяла впитывать себя корешкам растений и становилась то травинкой, то цветком, то деревом, то плодом… Она давала выпить себя — и была птицей, и пела вместе с ней на рассвете, была ланью и носилась по земле, отталкиваясь лёгкими крепкими копытцами…

Однажды, летя с ветром, она увидела далеко внизу множество огней, что переливались, сверкали, привлекая её. Заинтересовавшись, сгустилась в каплю и полетела вниз вместе в другими любопытными капельками. Ударилась о лист дерева, задержалась на нём на миг и упала на травинку. Там дождалась приближения рассвета. Солнце, согрев, высушило её — она снова стала летучей, и, не спеша, поднялась над землёй… Огни вокруг гасли. Она видела большие, как горы, неподвижные предметы, и разные, и похожие друг на друга, в них, как в термитниках, жило множество крупных существ. Сейчас многие из них просыпались и принимались за свои дела. Решив войти в кого-нибудь из них и посмотреть на мир его глазами, она поддалась воздушной волне, чтобы та через открытое окно внесла её внутрь жилья. Повитав, выбрала то из существ, которое ещё спало — ей хотелось ощутить всю прелесть пробуждения после крепкого сна — подлетела поближе и позволила себя вдохнуть…

Таких снов ей никогда ещё не снилось… Миль приоткрыла глаза, сладко потянулась, наморщив нос, и чихнула — прямо в лицо светил тонкий, но яркий лучик, пробившийся в щель между шторами… Мгновением позже окружающее расплылось и раздвоилось: Миль почувствовала, что смотрит на мир с двух точек — со своей, из положения лёжа на спине, и — с высоты немалого роста… явно не её роста, между прочим. Хуже того: она явственно ощущала, что у неё ДВА тела — одно вот оно, лежит в мягкой постели под тёплым одеялом, а второе — стоит и, простите, мочится. По-мужски. В следующий миг мир утратил чёткость и пропал. Крепко зажмурившись, Миль в панике завизжала… Мысленно. Визг сферической волной разлетелся во все стороны, разбивая восприятие и колебля пространство, которое в ответ угрожающе заволновалось… стало мучительно искажаться… напряглось в попытке сохранить форму…

И тут Миль ощутила, что её окликают, тепло и ласково… рядом — рукой подать — кто-то был, кто-то добрый, нежный, кто-то заботливый, сильный… И даже немного уже знакомый… Он нерешительно тянулся к ней — она потянулась в ответ и доверчиво прильнула к этому теплу… И успокоилась, потому что словно вернулась домой, туда, где её давным-давно ждали…

В точке, где они встретились, будто вспыхнуло солнышко, не жгучее, просто очень тёплое, и тепло это стало расходиться во все стороны, исправляя те искажения, которые успели сбыться в миг её паники, а заодно и те, что имелись прежде… И эта волна катилась и катилась, постепенно затухая… Пространство облегчённо расслабилось…

…Осознав себя снова, Миль обнаружила, что сидит, уткнувшись лицом в чьё-то тёплое плечо, и чьи-то руки гладят её по голой, между прочим, спине… И чьё-то дыхание согревает её макушку… Но и руки эти, и дыхание, и плечо — они были теми самыми, правильными, единственно нужными.

А потом она слегка отстранилась, чтобы наконец взглянуть в его глаза. И улыбнуться в ответ.

Джей сидел на полу, привалившись спиной к стене, держался руками за голову — голова сильно болела — и с недоумением и детской обидой смотрел на них, а эти двое заняты были только собой. Нет-нет, ничего неприличного — как его понимают в обществе: просто сидели и смотрели друг на друга, переглядывались, рассматривали то себя, то комнату, то его, сидящего на полу. Даже касались один другого редко, легонько, но как-то так…

А потом девушка поверх плеча Бена взглянула на Джея и смутилась. Бен тоже на него покосился, стянул с себя майку, помог девушке в эту майку одеться, встать с постели… стояла она немного неуверенно… и проводил — в туалет, надо полагать. Проходя мимо Джея, девушка наклонилась и подула ему в лоб. От неожиданности он отшатнулся, треснулся затылком о стену… И понял, что голова больше не болит.

Вот же умудрился нагадить ей Грай! Не мелочась напакостил, по-родственному… Миль, хотя и чувствовала, что вполне цела и невредима — если не считать зажившего ожога на плече — всё-таки то и дело ловила себя на ощущении, что вот что-то с окружающим не так. То есть с ней самой тоже не всё было совсем хорошо, но эти нюансы она списывала на симптомы болезни. Или это только всё кажется? Но ведь не может казаться — всё? Или может?…

Чтобы не свихнуться, она запретила себе пока обо всём этом думать. Как говаривала бабуля? Живи, а там посмотрим… Кроме того — не одни же неприятности вокруг, имеются и очень даже приятности… Вот этот белобрысый, например. Который ответил на её призыв. Иностранец, конечно. По-русски — ни-ни. Как и его приятель. Но зато… Миль отдавала себе отчёт, что по всем признакам — влюблена. Да к тому же, похоже, взаимно… И с каждым часом состояние это явно усугубляется. А почему бы и нет? Она практически взрослая… Кольца на его сильно загорелых пальцах не наблюдалось — и даже следа в виде незагорелой полоски нет, значит, ничего он не снимал и не притворяется. Вот только…

Вот только как знать, что за законы действуют здесь — очень похоже, что находится она на территории чужого государства. А какого — понять не удаётся. Речь ни с каким знакомым языком не идентифицируется. Не английский это, не французский и не немецкий… Как и ни один другой, который Миль могла бы опознать. Она который день старательно прислушивалась к тому, как её гостеприимные хозяева общаются между собой, и порой почти понимала некоторые слова или даже выражения… Ну, как понимала — догадывалась, улавливала смысл, узнавала при повторах… И уже знала, как называется тот напиток в чашке, который они варят по утрам, а как — тот, что они подают в обед… Как сама чашка именуется, тоже уже запомнила. Знала, что белобрысый в шрамах, который так близок её душе — это Бен, а его черноволосый и синеглазый, мрачный приятель — Джей. Или как-то вроде, потому что звучит это мягко, скорее как Дьжжеей… А Бен — с придыханием после «б», как «Бхэнн»… Хотя ей эти тонкости произношения всё равно без надобности.