Уставившись в объектив, они старались забыть обструкциониста и поперечника; вокруг кричали ласточки, легкий ветерок принес с собой аромат сирени; фотограф склонился над волшебным ящичком. Все располагало к приятному времяпрепровождению, если бы не пустое место в центре за лавкой, где, положив руки на плечи матери, должен был стоять их отец. Фотограф вымаливал улыбки. Все напрасно. Только Мисс, подобно кинозвезде с томным взглядом следившая за черным глазком, соблазнительно улыбнулась. Кун до крови расковырял засохшие ранки на коленках.

В тот момент из открытого окна загрохотала Девятая симфония Бетховена. Громкость достигала максимального предела, который только могли выдержать колонки. Фотограф обеими руками схватился за виски и патетически прикрыл глаза. Так невозможно работать — махнул он рукой. Лотта впервые ощутила жгучее, сладко-ядовитое чувство, в котором еще не в состоянии была распознать ненависть. Она смотрела поверх головы фотографа на верхушки хвойных деревьев, тихонько колыхавшихся на ветру, и страстно желала наделить свои мысли способностью убивать.

— Улыбайтесь! — воскликнула мать, пытаясь заразить их своим энтузиазмом. — Улыбайтесь!

Она показала им пример и широко улыбнулась, обнажив все зубы (уж не собиралась ли она разорвать отца на кусочки?). Глаза тоже смеялись — она была вне себя от радости.

— У нас еще один ребенок! — старалась она перекричать скерцо. — Большой упрямый ребенок там, в доме!

Криво усмехнувшись, она кивнула в сторону окна. На секунду солнце заслонило облачко, фотограф подождал, пока оно уйдет, потом задержал дыхание и нажал на кнопку.

Лоттин отец не всегда игнорировал семейные дела. Когда из-за нехватки мест в общественных школах Лотту записали в христианскую, он встал на дыбы. Он с отвращением смотрел на жену — будто та отдала Лотту в заведение для умалишенных.

— Вот увидишь, — спокойно объяснила она, — всю эту религиозную чепуху Лотта будет впускать в одно ухо и выпускать из другого.

Она оказалась права — но в несколько другом смысле.

Библия обладаламанящейсилой запретного плода. Подобно девочкам с накрашенными губами, прокравшимся в кинотеатр, чтобы, затаив дыхание, посмотреть фильм для взрослых, Лотта с тайным упоением читала Библию, которая со всеми описываемыми в ней смертями, убийствами, прелюбодеянием и блудом уж точно заслуживала таблички «Детям до восемнадцати запрещается». Какой скучной по сравнению с Библией была любимая книга ее отца! Она истово изучала пропитанные кровью и чудесами истории. Попытки поделиться мыслями с одноклассниками разбивались о глухую стену безразличия. У них вообще не было никаких мыслей; вера была частью их воспитания, так же как ежедневная порция рыбьего жира.

Даже для дочки священника, с которой Лотта сидела за одной партой, Библия не являла собой предмет для размышлений, но была обязательной, наводящей сон частью воскресной церемонии в мрачной аудитории около церкви. Их слепое, равнодушное приятие мешанины различных, якобы правдоподобных повествований потрясало Лотту. Получая отличные отметки по библейской истории, она была единственной в классе, кто относился к вере серьезно.

Директор школы, мужчина с лицом, будто острым ножом вырезанным изо льда, подглядывал в глазок, пока дети завершали урок молитвой, и заметил, что одна из учениц смотрит в окно, терпеливо дожидаясь конца ритуала. Он поспешно вошел в класс и проце- * дил сквозь зубы, обращаясь к преподавателю:

— Пусть она останется.

Костлявый палец указывал на Лотту. Избрана или осуждена? Класс опустел.

— Ты не молилась, — констатировал директор.

— Нет, господин директор.

— Почему же ты не молишься?

— Я никогда не молюсь.

— Никогда? — Узкая верхняя губа невольно вздернулась.

— Никогда.

— А дома?

— Дома тоже никто не молится.

— И ты не ходишь в церковь?

— Нет, не хожу.

Учитель в изумлении поглаживал свою апостольскую бороду.

— Но как же ты тогда попала в эту школу?

— В других школах не было мест. Когда мама меня записывала, нас никто не спрашивал о моем христианском воспитании.

Наморщив лоб, директор смотрел на нее с недоверием, словно она скрывала от него самое главное. Очевидно, что она виновата, но он не мог решить, в чем именно.

— У тебя же по религии самые высокие отметки в классе! — воскликнул учитель.

— Для меня это все в новинку, — сказала Лотта, — поэтому я стараюсь внимательно вас слушать.

— Ну и что ты об этом думаешь? — спросил он с внезапным любопытством.

— Я полагаю, ты поняла, что речь идет о глубочайших истинах, — поддержал его директор.

Лотта сглотнула и испуганно на него посмотрела. Если сейчас она выложит ему правду, которая вот уже несколько месяцев готова была сорваться с языка, то ее тут же выгонят из школы. «Дети дьявола!» — услышала она голос из далекого прошлого. «Дети дьявола!» Ее вдруг посетило смутное видение. Что-то черное, трепыхающееся: монотонное постукивание палкой… Какое-то неясное чувство.

— Нет, — ответила она, собравшись с духом.

— Почему? — резко спросил директор.

Поверх его костлявого плеча она взглянула в окно, где на фоне темно-серого неба покачивались блестящие черные ветки.

— Потому что там не все сходится, — сказала она. — Согласно повествованию о сотворении мира, Бог всемогущ и Он есть любовь. Как же мог Он тогда напустить на людей дьявола… если Он такой всесильный?

— Это… это загадка веры, — неуверенно произнес учитель.

Какой дурацкий аргумент! Лотта переводила взгляд с одного на другого, охваченная презрением и сочувствием к их безграничной наивности.

— А то, что Адам и Ева жили в раю, а потом отведали запретного плода… — Она вздохнула. — Ну прямо-таки сказка про Белоснежку.

Учитель снял с носа очки, выудил из кармана пиджака носовой платок и принялся тщательно протирать стекла. Выпирающий кадык директора судорожно заходил вверх-вниз; он выдавил из себя сухую циничную ухмылку.

— Эти вещи нельзя доказать, — сказал он, — в них надо просто верить.

Лотта почесала в затылке. Голова страшно зудела, но она понимала, что в такой момент неприлично расчесывать ее обеими руками.

— Какое-то время веришь и в Деда Мороза, — пробормотала она, — но потом перестаешь.

Она стояла на потрескавшемся льду, зашла уже слишком далеко. Оставалось, набравшись смелости, двигаться вперед, осторожно перенося тяжесть тела с одной ноги на другую.

Директор смотрел на нее так, будто хотел вырвать изо рта ее мерзкий язык.

— Она ничего не понимает, — прозвучал низкий голос учителя, который придавал чтению Библии теплое, бархатное звучание. Он нацепил очки и флегматично посмотрел на директора. Тот опустил руки правая сжалась в кулак, из которого в направлении Лотты, подобно дулу пистолета, вылез указательный палец.

— Ты должна держаться школьных правил, помни об этом. В следующий раз будешь молиться вместе со всеми.

Он повернулся к ней горбатой спиной с узкими опущенными плечами. Сгибаясь под тяжестью трехвекового кальвинизма, он вышел из класса. В его походке сквозило какое-то злорадное торжество, как будто этим приказом он сумел доказать свою правоту.

— Ну и? — спросила Анна, взяв Лотту под руку. — С тех пор ты молилась?

Они вышли из кафе, интерьер которого как нельзя лучше соответствовал временам их детства, и не спеша побрели по снегу. Уже стемнело. С обеих сторон их окружали фасады девятнадцатого века — с балконами, башенками, эркерами, мансардными окнами. На витрине провинциального магазина канцелярских принадлежностей, среди календарей, ежедневников и шариковых ручек, красовалась книга российского президента, раскрывающая его взгляды на будущее; собака осторожно поднимала лапы, ступая по свежему снегу; вокруг Королевского лицея неподвижно высились деревья; в овощном магазине до сих пор сверкали рождественские украшения.

— Конечно, нет, — сказала Лотта, запыхавшись. Улица продолжала идти в гору, алкоголь все больше давал о себе знать, и у нее кружилась голова. Они остановились на железнодорожном мосту, чтобы передохнуть. Вдалеке горел красный сигнальный фонарь, белый шпиль резко выделялся на темном небе.