Они сидели на гравии, в теплом воздухе летнего вечера сгущался аромат темно-красных плетистых роз. Лотта смотрела на погружающуюся во тьму опушку леса; ее мать тихонько раскачивалась в такт Первого скрипичного концерта Бруха,[29] который доносился из открытого окна. Напротив сидели двое любителей музыки, приехавших насладиться отменным звучанием. Сэмми Гольдшмидт, флейтист филармонического оркестра радио, слушал с закрытыми глазами. Эрнст Гудриан, учившийся на скрипичного мастера в Утрехте, сидел, подперев рукой подбородок. Хозяин дома, подобно невидимому киномеханику, управлял своей музыкальной аппаратурой. По окончании концерта он вышел на улицу и наполнил рюмку, отмахиваясь от похвал. В тот же самый момент в лесу, который превратился сейчас в темную непроницаемую массу, запел соловей.
— Он хочет посоревноваться с Брухом, — предположил Эрнст Гудриан.
Они изумленно внимали таинственному соло — ликующей ночной песне, исполняемой не ради воображаемой публики, а исключительно для собственного удовольствия. Отец Лотты, потрясенный пластинкой, игравшей в глубине леса на столь совершенном аппарате, выпил одну за другой две рюмки можжевеловой водки и покачал головой: какой редкий звук! Следующим вечером он, словно вор, рыскал по всему лесу, таскаясь со своей звукозаписывающей техникой и занимая стратегические позиции, но соловей отменил представление. Потребовалось много терпения. Вечер за вечером с упрямой настойчивостью он охотился на соловьиный голос, пока однажды ночью чудо не повторилось прямо над его головой, и тогда он смог навечно зафиксировать его. С этим трофеем отец отправился на радио.
— Мы приготовили для слушателей сюрприз, — передача была прервана специально для того, чтобы выпустить в эфир почти живой голос соловья.
«Почему он не записывает мой голос?» — думала Лотта. Если мать скрупулезно следила за достижениями дочери, не пропуская ни одного концерта (среди тысячи голов ее легко можно было узнать по яркому окрасу шиньона), то отец вел себя весьма рассеянно, когда она выступала по радио. К всеобщему раздражению, он с отсутствующим видом начинал крутить подряд все регуляторы, как если бы в технике что-то разладилось. Может, он не мог смириться с тем, что не был единственным членом семьи, наполняющим дом музыкой? Или сожалел, что свою музыкальность Лотта унаследовала не от него? Случалось, силой какого-то неясного желания перед ней возникал смутный образ родного отца, будто бы она смотрела на него сквозь запотевшее стекло. Больше всего ей хотелось протереть это стекло, увидеть отца таким, каким он был раньше, разбить плотный кокон тишины, чтобы услышать его голос. Этот образ дремал в ее мозгу, и с большим опозданием она осознала его бесповоротное отсутствие, пустоту, абсолютное ничто. В случае с Анной это ощущалось по-другому. Лотта помнила в основном суетливые движения, быстрые шаги по каменному полу, прыжки, громкий голос, пухлое тело, прижимавшееся к ней, когда они спали точно посередине огромного матраса. Анна. Непозволительная мысль, затаенное чувство. От Анны ее отделяла не только граница и расстояние, но прежде всего время, прошедшее после их разлучения, а также запутанные отношения в семье.
Но Анна была жива. Пусть и узнала она об этом от восьмилетнего Брама Фринкеля, приехавшего в Голландию из Берлина посреди учебного года. После школы Кун привел его домой — футболу не мешали языковые преграды. Лотта заговорила с ним на родном языке — слова вспоминались сами собой, словно никогда и не выходили из употребления. Они обрели друг в друге анклав их родины. Он беспечно объяснил ей, почему его родители покинули Германию: евреев гам стали притеснять. Его отец, скрипач, легко нашел работу в Голландии. Лотта научила его голландским скороговоркам; он морщился, пытаясь совладать с непроизносимыми «g» и «ij». Кун удивленно-недоверчиво отнесся к совершенному немецкому языку сестры. Во время их беседы он в одиночестве обиженно пинал ногами мяч.
Произошло невероятное: вечно лучезарная и несокрушимая мать Лотты слегла с тяжелым недугом; при этом врачу не удалось отделаться утешительными «грипп» или «простуда». Первым делом она выгнала из спальни мужа. Тот обустроился в своем кабинете на импровизированной постели, вдыхая запахи паяльника и горелой изоляции; днем же ходил по дому чернее тучи. Дети слышали, как из сводчатого окна своей спальни с видом на рододендроны, луг, ров и лесную опушку она изливала на отца поток брани. Семейный врач часто поднимался к ней, а потом спускался по лестнице с поникшей головой. Казалось, и он вот-вот сломается под тяжестью эмоциональных всплесков, которые обрушивались на него на втором этаже. Собравшись за обеденным столом, обескураженные дети строили догадки о характере столь странной болезни, даже не предполагая, что узнают о бесе, вселившемся в их мать, лишь через много лет, когда наконец будут сняты все табу.
Болезнь началась с подозрений в адрес мужа, который всякий раз все позже и позже возвращался домой после поездок в Амстердам. Однажды вечером она со своей подругой проследила за ним. Сильно накрашенные, в модных пальто с поднятыми воротниками и в шляпах а-ля Пола Негри,[30] они, изменив голос, обратились к нему на амстердамском диалекте. Он не узнал жену, лицо которой было наполовину скрыто шляпой, под тусклым уличным фонарем. Когда же он готов уже был ответить на женский флирт, они изобразили крайнее удивление и, крепко взявшись под руки, поспешно удалились, оставив его в полном недоумении. Следующая фаза ее болезни наступила, когда он в очередной раз вернулся из столицы. Это был самый сильный приступ, останавливать который семейному врачу пришлось с помощью инъекций, после чего она впала в состояние глубокой депрессии, перемежавшейся вспышками ярости. В прошлом эта фаза предшествовала выздоровлению — выздоровлению, к которому она пришла весьма необычным способом.
Обо всем этом ее несведущие дети не имели ни малейшего понятия. Минимум их сексуального просвещения сводился к беспечному лозунгу матери: пусть природа делает свое дело. Но эта самая природа, после каждой ссоры толкающая мать в объятия главного обструкциониста, вызывала у них серьезные сомнения. Мысль о том, чтобы всю жизнь быть связанными с таким мужчиной, как их отец, была таким надежным средством предохранения, что ни одна из них ни разу не целовалась. Даже Мисс, с ее обтягивающими костюмчиками и крупным, алчным ртом. Их, однако, смущал тот факт, что на уровне подсознания мать все же сопротивлялась уготованной ей природой судьбе, подсовывая дочерям литературу по проблемам социального свойства: об отчаявшихся служанках, забеременевших от своих господ; о матерях, живущих в сырых подвалах с доброй дюжиной детей и страдающих от побоев забулдыг-мужей; о чернокожих рабынях, изнасилованных рабовладельцами, которые купили их за пару монет; о женщинах из произведений Эмиля Золя, Достоевского, Гарриэт Бичер-Стоу. Если это и была «полноценная жизнь», подчинявшаяся зову природы, то дочерей, собравшихся сейчас за столом, она пока обходила стороной. При каждом взрыве гнева, гремевшем наверху, они испуганно втягивали головы в плечи, как во время грозы, перед которой точно так же были бессильны.
В какой-то момент наверху все стихло. Без лишних объяснений мать встала с постели, нарядно оделась и молча, с отстраненным выражением лица вышла из дома. Озадаченные дети смотрели, как она на велосипеде исчезает в моросящем дожде. После обеда в дом доставили полутораметровую картину, импрессионистическое изображение многоводного края, к которому мать питала слабость: тяжелые грозовые тучи на серебристом небе отражались в глади озера, окруженного камышом и ивами. Мать, купившая картину у одного многообещающего художника, приехала следом — окончательно выздоровевшая, с мстительным румянцем на щеках. Картине отвели видное место в гостиной, над звуковой аппаратурой мужа, с которой она молчаливо конкурировала. В былые, безопасные времена муж обязательно объявил бы войну по случаю сей необдуманной покупки, однако теперь он лишь с деланным энтузиазмом обрадовался неожиданному выздоровлению. Меньше чем через год в результате заключенного перемирия родился последыш — Барт.