Непостижимость всех этих душевных треволнений Лотта восполняла музыкой. Там, по крайней мере, была отчетливая структура: упорядоченные ноты, ведомые тактом, выполняли каждая свою функцию в едином целом и бередили душу изощренной сыгранностью. После выпускного экзамена она с особым усердием занялась пением и теорией гармонии. Досадной мелочью было то, что пианино располагалось в одной комнате с проигрывателем. Продуманная расстановка: пока она упражнялась, в гостиную входил отец и с невинным видом заводил пластинку или же вытаскивал из шкафа книгу, призывая Лотту к тишине, так как хотел сосредоточиться. Она оторопело сидела за инструментом, холодный пот стекал по спине. Находясь с отцом в одном помещении, она больше не могла дышать — он забирал весь кислород. Она терпела демонстрацию его власти с закрытыми глазами, представляя себе идиллическую картину, где вся семья, одетая в черное, шествовала за гробом под аккомпанемент соловьиной трели.

В четвертый день рождения ее младшей сестры мечта эта, похоже, начала становиться былью. По дороге с работы отец собирался забрать в кондитерской заказ. Свой «харлей» он отдал в ремонт и попросил коллегу, такого же лихача, как и он, отвезти его домой. С тортом в одной руке и пакетом песочного печенья в другой он вышел из кондитерской и осторожно сел на заднее сиденье. Оберегая торт, с черепашьей скоростью они добрались до перекрестка, как вдруг слева на полном ходу выскочил мопед, водитель которого замешкался и не успел затормозить.

Неподвижное тело отца в странном изгибе лежало на земле, между пакетом раскрошенных печений и продавленной коробкой с тортом; из уголка рта струйкой стекала кровь.

В машине «скорой помощи» он очнулся.

— Куда вы меня везете? — спросил он подозрительно.

— В больницу.

— Нет, нет, — запротестовал он, — я хочу, чтобы вы доставили меня домой, лучшей медсестры, чем моя жена, мне не найти.

Ему пошли навстречу. На носилках его внесли в дом.

— Осторожно, не ударьтесь головой, — предупредил он у изворота лестницы, — здесь очень низко.

Дрожащей рукой жена открыла дверь в спальню. Пока внизу встречали семейного врача, они осторожно переложили его на кровать. Он вежливо поблагодарил их, но, когда во время осмотра врач спросил его об обстоятельствах аварии, он недоуменно пробормотал:

— Аварии? Какой аварии?

— Вы попали в аварию, — сказал врач. — Вас только что привезли домой.

— Кого? Меня? — Он сосредоточенно нахмурился. — Где моя жена?

— Она стоит рядом с вами.

Внизу, под разноцветными гирляндами, дети напряженно ждали исхода событий, а блюдо, на котором должен был красоваться торт, демонстративно пустовало. Врач диагностировал тяжелое сотрясение мозга и перелом ребер. На всякий случай он пригласил специалиста. Тот равнодушно сообщил о серьезной черепно-мозговой травме, чем вызвал в семье панику, на полгода заглушившую в доме все признаки жизни.

— Ждать, — сказал он, — остается только ждать.

Мари и Йет сорвали со стен все гирлянды в уверенности, что чем дольше они будут там висеть, тем больший вред нанесут здоровью отца. В углу теперь уже голой комнаты Эйфье апатично возилась с новой куклой.

Отцу надлежало соблюдать полный покой. С закрытыми глазами, не шевелясь, он понуро лежал в пропахнувшей дезинфицирующими средствами и одеколоном затемненной спальне — как в гробу. Он, конечно, еще не умер, но жизнью это назвать было нельзя. Денно и нощно жена влажной рукавичкой обтирала ему лоб, виски и запястья и пыталась протолкнуть сквозь сжатые губы чайную ложку с теплой водой. Его сломанные ребра болели от малейшего вздоха; глухие стоны перемежались периодами забытья в сумрачном потустороннем мире, куда он улетал на серебряных крыльях морфия. Младших детей отвезли к сестре матери — абсолютная тишина являлась одним из условий его выздоровления. В доме все ходили на цыпочках, говорили шепотом, пугались собственного дыхания. Казалось, что подобным радикальным устранением какого-либо шума, категорическим молчанием Бетховена и Баха, сопрано и баритонов, альтов и басов они сами невольно приглашали в дом смерть, создав благоприятную среду для ее обитания. Они уже слышали, как она топчется на пороге.

Настал черед Лотты дежурить у ложа отца. Когда она взглянула на его колючую бороду, подобно плесени покрывающую ввалившиеся щеки, ее охватил ужас: а что, если его нынешнее состояние вызвала сила ее воображения? Она пожалела о своих мстительных фантазиях. Скрывался ли в его поведении злой умысел, или же это был его обычный, до боли знакомый эгоизм? Всей душой она надеялась, что он выживет, иначе ей придется подвергать собственные мысли жесткой цензуре. Порожденный чувством вины, забрезжил образ родного отца на смертном ложе в окружении родственников. Все эти годы ей удавалось отгонять от себя эту картину, но благодаря внешнему сходству двух отцов она снова выплыла из подсознания вместе с отвратительным, устрашающим ощущением, которое эта картина вызывала. Дежурство у постели больного превратилось в самоистязание, поднимая в ней бурю крайне противоречивых чувств.

Спустя несколько часов Лотту сменила мать, бдевшая у кровати, словно сфинкс, остальную часть суток. Время от времени она приближала ухо к его рту, чтобы проверить, дышит ли он.

— Ты ведь не покинешь меня, старый плут.

Она не запустила себя и регулярно меняла платья. Она хотела, чтобы в тех редких случаях, когда он открывал глаза, отец видел перед собой привлекательную женщину. Сквозь зазор между занавесками она наблюдала за восходами и закатами, видела мглу над лужайкой; до ее слуха доносилось воркование диких голубей. Ночью она смотрела на звезды, поскольку не могла зажечь свет, чтобы почитать книгу, — то была, наверное, ее самая большая жертва.

И все же ее настойчивое присутствие не смогло предотвратить двухстороннее воспаление легких и вы — потной плеврит, которыми он заболел через две недели. Семейный врач был плохим актером: ему с трудом удавалось скрывать тот факт, что отец мог умереть в любую минуту. Он прислал ночную сиделку, которая сбивала высокую температуру влажными компрессами. Ночами по спящему дому разносились звуки горячечного бреда; сестра клала ему на лоб пузырь со льдом.

— Нет, — протестовал он, с выпученными глазами очнувшись от кошмара и судорожно смахивая пузырь с головы, — мне не надо этой короны! Я не хочу становиться королем Англии, не хочу, не хочу!

Сестра поспешно поднимала пузырь с подушки и возвращала его на место.

— Вам следует лежать спокойно, — уговаривала она.

— Мне не нужна эта корона, — хныкал он, — мне нужна мисс Симпсон![31]

И он вновь погружался в свой лихорадочный сон.

Когда кризис миновал, он открыл глаза и спокойно посмотрел в лицо незнакомой женщины с шапкой непослушных, торчавших во все стороны волос. Она ответила ему суровым взглядом из-под пушистых ресниц — так она смотрела на всех и всегда, не имея в виду ничего особенного.

— Вы поразительно похожи на Бетховена, — воскликнул он в восхищении.

— Вы очень наблюдательны, — сказала она, — он мой родственник.

В семье вздохнули было с облегчением, но вскоре тромб в его ноге снова вызвал угрозу смерти.

Врач путался во взаимоисключающих методах лечения: дабы избавиться от тромбоза, пациенту надлежало сидеть, в то время как из-за черепно-мозговой травмы ему следовало оставаться в горизонтальном положении.

Визиты к больному запретили, в результате чего отрезанный от внешнего мира дом превратился в остров, где все вертелось вокруг несчастного, измученного больного.

Желая выбраться из этого вакуума, которым сменилась привычная оживленность, Лотта проскользнула в сад. Она отколупнула слой старой краски с садового домика, сорвала пучок мха, сломала ветку орехового дерева, разросшаяся крона которого являлась наглядной иллюстрацией прошедших четырнадцати лет. Вращательный механизм домика заржавел, так что открытая его часть теперь всегда была обращена на восток. Она присела на шаткую табуретку и представила себе далекую Анну. Не в четких физических контурах, но как сгусток энергии — светящийся, кипучий. Анна была жива. Шел 1936 год. Лотте стало стыдно, что она так долго о ней не вспоминала — как если бы Анна была заранее обречена. Она попробовала перенестись в прошлое и поставить себя на место ребенка, страдавшего туберкулезом, с лихорадочным изумлением глазевшего по сторонам. Тогда она была слишком мала, слишком больна, слишком зависима — сейчас же все казалось до смешного простым: сесть в поезд и вернуться в Кельн. Она представляла, как они встретятся. Мысли об Анне служили мягким противоядием от неустанного заигрывания отца со смертью.