Зима прошла под знаком тревоги и самобичевания. Однажды утром одна из служанок по имени Ханнелора нашла на крыльце замерзшую ворону, усмотрев в этом дурное предзнаменование. Прачка попыталась ее убедить, что именно предрассудки приносят несчастье. Анна от души смеялась над столь редкой формой суеверия, даже не подозревая, что прошлое застигнет ее врасплох во второй раз. Дело было в том, что восемнадцатилетняя Ханнелора, которую фрау фон Гарлиц привезла из захолустья в Нижней Силезии, находилась на попечении Анны. В воскресенье вечером она с вызовом объявила, что собирается пойти на танцы в казино.

— Нельзя отпускать ее одну, — фрау фон Гарлиц отозвала Анну в сторонку. — Тебе придется пойти вместе с ней.

Оказалось, что казино заигрывает с новым социализмом. Стены больше не пугали ее, двери с медными ручками были широко распахнуты. Она надела платье синего цвета, как плащ Мадонны, сквозь юбку просвечивался красный шелк, ткань еще хранила аромат духов фрау фон Гарлиц. Анна протянула билеты с характерным для компаньонки бесстрастием и получила доступ в зал, когда-то принадлежавший их семье. Пол, по которому они катали шары; колонны, за которыми прятались; высокий сводчатый потолок, под которым так славно звучали их песенки; мраморная лестница, с которой она упала… Все выглядело так же, как раньше. Вот-вот она… они покажутся из-за колонн или выбегут из коридора… Ханнелора скрылась в фойе. Там стояли диваны-трамплины, на которых прыгала Анна. Сквозь журчание голосов, музыку, стук и цоканье каблуков по танцевальной площадке она слушала камертон глубокой звенящей тишины. Ханнелора отвоевала им места, заказала вино и исчезла. Время от времени она вальсировала мимо Анны в объятиях солдата с крепкой выбритой шеей. Складывалось впечатление, что «линия Зигфрида» опустошена; в тот апрельский воскресный вечер игра в кошки-мышки переместилась в фойе казино.

Она пила вино, не чувствуя вкуса и глядя прямо перед собой, пока вдруг кто-то не встал между ней и ее воспоминаниями.

— Darf ich bitten…[60]

Она безразлично поднялась и позволила проводить себя на танцплощадку. Будто бы из другой жизни доносилась мелодия «Was machst du mit dem Knie, lieber Hans»; солдат вел себя безукоризненно. Она равнодушно разглядывала серебряный шеврон на его рукаве. Танец закончился, и он проводил ее на место, но стоило ей только сесть, как вновь заиграла музыка и он коротким кивком снова пригласил ее на танец, еще более захватывающий. Мало-помалу образы из детства растаяли, и она переключила внимание на солдата. Его лицо внушало доверие — лицо "человека, а не военного, отметила она, не испытывая при этом к нему ни малейшего интереса.

Повернув голову, она наткнулась взглядом на огромную фотографию норвежских фьордов, висевшую на стене. Неужели они кичатся своими победами?

— Они идут здесь в ногу со временем, — сказала она хмуро, указывая глазами на стены.

— С таким же успехом здесь могли бы висеть мосты через Молдау, — добавил он.

Анну удивил его акцент.

— Откуда вы? Остмарк?[61]

— Из Австрии, — поправил он с учтивым кивком.

— Но там же одни опереточные солдатики, у которых ружья заряжены не пулями, а красными розами.

Его лицо окаменело.

— В Чехословакии нам было не до смеха и не до песен.

— Быть солдатом, как я понимаю, не ваша стихия.

— Меня призвали в армию, — улыбнулся он. — Гораздо с большим удовольствием я бы остался дома, в Вене… с розой в ружье.

Он произносил слова нараспев, как если бы обращал все сказанное в шутку. Крепче прижав ее к себе и всецело отдаваясь танцу, он принялся кружить Анну по танцплощадке и в завершение торжественно проводил до места. Церемония повторялась из раза в раз — оркестр возобновлял игру, а ее партнер — свое приглашение. Около половины двенадцатого он извинился: в полночь надлежало вернуться в казарму.

— Могу я снова вас увидеть? — спросил он. — Прошу прощения, я даже не представился. Мартин Гросали.

— Можете мне позвонить, — сказала она равнодушно, — пять-два-один-три нуля.

— Вы серьезно? — он неуверенно на нее посмотрел.

— В каком смысле?

— Такой странный номер.

— Уж не считаете ли вы, что я его выдумала? — сказала она обиженно.

Покраснев, он нагнулся, чтобы поцеловать ей руку.

— Ich küße Ihre Hand, madame,[62] — с иронией сказала Анна, убирая руку.

Солдата не отпугнул ее сарказм. Спустя два дня он позвонил Анне, и та не нашла подходящего предлога, чтобы отказать ему в свидании. Они встретились в кафе на Старом рынке, дождь лил как из ведра. Ее охватило чувство отчуждения и неловкости, как только они сели друг напротив друга без спасительной возможности забыться в танце. С бравадой школьника он взял всю ответственность за встречу на себя. Он рассказывал ей о Вене, живописуя все ее достопримечательности: дворец Шёнбрунн, рынок Нашмаркт, парк Пратер, дом, где родился Шуберт, жилище Моцарта, дом Гайдна. Он пылко и красочно воссоздавал свой родной город, прогуливаясь с ней по его улочкам, — вовсе не с целью обольщения, а дабы отстраниться от того, что неуклонно надвигалось на них всех. Анна, хотя и считавшая себя непричастной к происходящему в мире, тоже ощущала это напряжение. В какой-то момент солдат не выдержал.

— И вот мы стоим здесь, — вздохнул он, — напротив французов, со всей этой техникой. Зачем? Надеюсь, что всему этому фарсу скоро придет конец и мы сможем вернуться домой.

Они продолжали встречаться. Он заезжал за ней домой, и все называли его приятным, благовоспитанным молодым человеком, что ее сильно раздражало. Она осыпала его колкостями, а он открыто этим наслаждался. Она подтрунивала над его произношением, его галантностью, его австрийским происхождением. Однажды они отправились на танцевальный вечер в ратушу. Когда вечер подходил к концу, Анна потащила его к выходу:

— Пойдемте, больше нам здесь делать нечего.

— Нет-нет, они еще сыграют пару мелодий, — заверил он ее. — Поспорим? Если я выиграю, то переходим на «ты».

Он выиграл. Они молча возвращались по вымершим аллеям пригорода, месяц мелькал среди облаков, пахло молодой зеленью. Не могу же я вот так просто называть его на «ты», думала Анна. На нижней ступеньке крыльца он внезапно поцеловал ее, словно наперекор какому-то внутреннему голосу, всю дорогу запрещавшему ему сделать это.

— Вы плачете… — испугалась Анна.

— Не «вы»… «ты», — поправил он.

В таких обстоятельствах у нее не хватило духу с ним распрощаться и оставить плачущего солдата на пороге дома. И хотя больше всего ей хотелось оказаться наконец в своей комнате и поразмышлять обо всем за закрытой дверью, она повела его в парк, к каменной скамье, словно нарисованной в лунном свете на фоне тисовой изгороди. Они присели. В голове крутились фрагменты из фильмов и книг, персонажи которых по обоюдному желанию вступали в следующую фазу отношений: объятия, объяснения в любви… однако рыдающий поклонник там не встречался. Даже собственные слезы Анна считала проявлением слабости, а уж от мужчины она такого и вовсе не ожидала. В последний раз, вечность тому назад, она плакала от гнева, унижения и боли. Вероятно, у солдата были другие на то причины — спросить она не решалась. Он держал ее за руку и спокойно смотрел на спящий дом. Настороженность исчезла, и Анной вдруг овладела сонливость.

— Как же хочется спать, — зевнула она.

— Ложись, — прошептал он. — Клади голову мне на колени.

Она без колебаний растянулась на скамейке и, опьяненная солдатским запахом, тут же задремала.

Пока она спала, серп луны переместился на другую сторону небосвода. Анна проснулась в сладкой истоме и с чувством абсолютного доверия, какого не испытывала с детства. Тайком она рассматривала своего кавалера. Его неподвижная поза напомнила ей умирающего солдата в доме дедушки, глядящего на спускающегося с небес ангела. Казалось, он без слов разговаривает с кем-то незримым. Но вот он сглотнул, его кадык дернулся, и мужчина снова приобрел земные очертания. Анне стало неловко за свои тайные наблюдения, и она позвала его по имени. Он наклонился к ней.