В тот же вечер через парикмахера они связались с хозяином прачечной. Он мог перевезти не больше трех человек, в конце недели. Поскольку мать Рубена меньше всех бросалась в глаза, Лоттина мать решила уже на следующий день посадить ее на поезд. Она прихватила для нее шляпу с широкими полями. Изображая подружек, болтающих о том о сем, они вместе возвращались назад. Нервный тик одной из них, вызванный тем, что ей пришлось бросить своих детей, скрывала тень от шляпы. Хозяин прачечной прибыл точно в назначенное время, равно как и Провидение: немцы опередили его на сутки и ночью забрали всех троих.

«Мой мальчик, мое солнышко, возьмите его с собой…» Лотта вынуждена была не выказывать свое отчаяние; у нее было такое чувство, будто ее осудил незримый трибунал. Знай она заранее, что ребенка увезут, она бы рискнула переправить его на поезде. Если бы тогда его схватили, она, конечно, была бы виновата, но в меньшей степени, чем сейчас, когда она даже не попыталась его спасти. Это была мучительная, тупиковая мысль, метавшаяся, точно диаболо, между виной и виной. Она столкнулась с изощренной жестокостью, не дававшей ей возможности выбора. Она не рассчитывала, что жизнь примет столь серьезный оборот. Ситуация усугублялась тем, что никому не приходило в голову ее упрекать и она, по-видимому, боролась с надуманной проблемой, которая не шла ни в какое сравнение с горем и одиночеством Рубена Мейера. От его матери решили утаить правду: они не представляли, как справятся с обезумевшей матерью — еврейкой? Они заставили ее поверить в то, что детей в тот вечер укрыли в другом месте. Каждый день она причитала:

— Но они могли бы написать записку?

— Это слишком опасно, — заверял ее сын, у которого щемило сердце, — почту перехватывают. Никто не должен знать, где они.

Поникший, он бродил по дому; необходимость ежедневного вранья отнимала все силы.

Однажды с ящичком под мышкой к ним зашел отец Давида. И хотя от сына больше не было весточек, он снова обрел нечто от прежней своей несокрушимости — основы его творчества.

— Мы тоже собираемся скрыться, — сказал он. — Я принес всякие безделушки… вещички…

Он постучал по ящику.

— Жаль будет, если они потеряются. Вы не возражаете, если мы закопаем их у вас в саду или в лесу?

— Пожалуйста, — беспечно сказал Лоттин отец, — но только не в саду, поскольку сейчас у нас на счету каждый квадратный метр.

Он имел в виду табачные растения, которые посеял и для которых, с разрешения жены, пожертвовал бы и большей частью огорода. Лотта свесилась через край балкона, наблюдая, как двое мужчин с лопатой отправляются в лес — ее вдруг охватило неприятное чувство, хотя она и не знала почему.

— Ты все еще сердишься, — заметила Анна, внимательно изучая Лотту. — Ты пятьдесят лет копила свой гнев. Выплесни его наружу! Я гожусь для этого как никто другой, я предлагаю тебе свои услуги, я и не в таких переделках бывала за свою жизнь. У тебя есть на это полное право.

— Я вовсе не сержусь, — Лотта спешно разжала кулаки. — Я просто рассказываю тебе о случившемся.

— Почему ты отрицаешь, что сердишься? Всю свою злость ты вот уже несколько дней переносишь на меня. Это вполне понятно! — Анна с довольным видом облокотилась на спинку стула. — Я же предлагаю тебе себя — давай, упрекай меня!

— Я только этим и занималась, — вздохнула Лотта, — но ты продолжаешь защищаться.

— Больше не буду, излей сначала душу…

Теперь, когда они начали курс психотерапии, Лотта скептически на нее посмотрела — изливать душу в этом стилизованном под старину кафе большого города, среди бизнесменов и домохозяек, неторопливо попивающих свой кофе.

— Я немного тебе помогу, — сказала Анна, — мы закажем еще по чашечке, и я расскажу тебе о том, за что мне до сих пор стыдно.

Письма Мартина теперь приходили с юга. На подступах к Кавказу он подцепил опасную кишечную инфекцию, и Анне писали его товарищи. Она не позволяла сбить себя с толку их явными попытками завуалировать серьезность болезни анекдотами и шутками; чтобы заглушить страх, Анна с маниакальным рвением ударилась в работу. Вскоре ей снова пришел конверт, надписанный рукой Мартина. Благодаря молочно — помидорной диете кризис миновал; они двигались в сторону Таганрога. Анна получила несколько писем подряд: поломки грузовика диктовали темп, машина тащилась из последних сил, Россия была слишком большой. С восьмидневным опозданием они добрались до города на Черном море, откуда должны были лететь в Сталинград, чтобы участвовать в решающем сражении. Их уже не ждали, считая без вести пропавшими. Экипаж грузовика больше не вписывался в Великий План — их официально отправили в отпуск. Через год после генеральной репетиции Мартину наконец выдали разрешение на вступление в брак.

— Анна, Анна, иди сюда, тебе телеграмма! — кричала на весь дом фрау фон Гарлиц. Одна из деревенских работниц поспешно заколола откормленного гуся, которого держала специально для этого случая, и приготовила главное блюдо для праздничного стола. Один чемодан из свиной кожи набили продуктами, в другой положили подвенечное платье, необходимые документы и приданое.

— Полагаю, ты не надеешься, что теперь это действительно произойдет? — ухмыльнулся герр фон Гарлиц на прощанье. Заложив единственную оставшуюся лошадь, старый камердинер Оттхен отвез ее при свете луны на вокзал.

Переполненный поезд был готов к отправлению. Оттхен снял чемоданы с телеги и протащил их в вагон, едва не задевая за солдат, спавших на платформе.

— Черт бы тебя побрал! — возмущались они.

Анна рассыпалась в извинениях, осторожно ступая между телами. Протискиваясь сквозь битком набитые вагоны, она в результате нашла свободное место в купе первого класса. Поезд гремел в ночи, как сумасшедший; в протекторате Богемия-Моравия он остановился, послышались какие-то громкие команды, а потом мчался почти до самой Вены, где простоял четыре часа, дожидаясь окончания воздушной тревоги.

По прибытии Анна не досчиталась одного чемодана. Кто-то из солдат вспомнил, как какой-то тип сходил с поезда с чемоданом в руках, — возможно, запах гуся прельстил его. В суматохе по поводу исчезнувшей поклажи Анна не заметила тихого прикосновения Мартина, который встречал ее на платформе вместе с отцом. Она отпрянула назад. Их разделяли тысячи километров, долгие недели он существовал лишь в почерке своих друзей и, как магнит, притягивал все ее чувства, страхи и желания… и вот теперь он стоял наяву — был в этом некий привкус банальности. Они сдержанно поприветствовали друг друга — не здесь, не в этой толпе! По пути к дому его отца, сидя в трамвае, она зачарованно смотрела на его гладко выбритую, трогательно уязвимую шею — столь совершенную, невзирая на снег, болезнь, мрачные времена, невзирая на войну.

Они обвенчались в церкви Святого Карла. Жених предпринял последнюю попытку получить благословение матери и убедить ее присутствовать на свадьбе.

— День всей моей жизни. — кричал он, тряся ее за плечи, — это самый важный день в моей жизни!

Она надавливала на виски кончиками пальцев и крепко зажмуривала глаза. Так он покинул мать навсегда — в ее владениях, где она осталась единственной жертвой собственного угнетения. Анну, потрясенную размерами и роскошью церкви, вели к алтарю. Купол, колонны, настенная живопись, галереи из розового, коричневого и черного мрамора. За одной из колонн наверняка пряталась ее будущая свекровь, полагала Анна, и, хороший тактик, дожидалась решающего момента, чтобы выпрыгнуть из своего укрытия и устроить трагическую сцену, гораздо более эпатажную, нежели припадок ипохондрии годичной давности. Однако роспись купола отвлекла ее внимание, равно как и золотые лучи треугольника с еврейскими буквами над алтарем, среди которых летали ангелы, а также окно с золотистым витражом. Сквозь него внутрь храма струилось бронзовое сияние, окутывающее небольшую свадебную процессию, — где-то в небесных сферах должна существовать высшая организация, детально разработанный тайный план, в котором с глубинной непостижимой целью по минутам были расписаны и их жизни. Анна бросила взгляд на профиль своего суженого — его кадык задвигался при первых звуках, которые издавал обильно украшенный золотом орган.